На следующий день, утром, на пирсе появился старик. Мы готовили «Онгудай» к выходу в море: расхаживали блоки, меняли снасти, грузили промысловое оборудование. Борька на штурманской рубке подкрашивал комсомольский значок. Мишка с Васькой сращивали концы.
— Как работаете, Алехи! — ворчал на них боцман. — Так лапти плетут в вашей Рязани!
— Егорович, мы же делаем, как ты учил: кабалку пущаем по ходу, но что-то ня так...
— Ня так, ня так, као, чао... — передразнивал он их. — Чтоб вас клопы съели! Тьфу! — У боцмана было плохое самочувствие после вчерашнего «гуся», но это мало трогало друзей: один шмыгал носом, стараясь придать своей мордочке скорбный вид, физиономия другого — себе на уме — хитренько улыбалась. — Нагородили тут, узурпаторы! — не утихал боцман. Он начал переделывать Васькину работу.
Старик внимательно смотрел на нас. Молчал. Потом отвернул полу полушубка, достал кисет и бумагу, стал мастерить самокрутку.
— Тебе чего, дед? — спросил его боцман. — Рыбки на уху?
— Старпома. — Старик несмело, как-то скромно улыбнулся.
Я подошел.
Он протянул направление из отдела кадров: «...Назначается капитаном «Онгудая»... И управленческая печать с подписью начальства.
Я растерялся. Это получилось неловко; старик заметил мою растерянность и смутился еще больше. Но делать нечего, представил команде. Кстати, почти все на палубе были.
После моих слов «это наш новый капитан, Михаил Александрович Макуков» на лицах ребят так и мелькнуло: «Вот это капитан!»
Действительно: гофрированный морщинами лоб, нависший над губами немного горбатый сухой нос, спокойный взгляд усталых, с чуть опущенными по краям веками глаз, делали его похожим скорее на ночного сторожа, нежели на небрежного кепа. К тому же стоптанные валенки, старенький полушубок и шапка с отвислым ухом довершали это сходство. Полная противоположность элегантному Петровичу.
Мишка с Васькой открыли рты и, конечно же, ничего не понимали. Борька уронил банку с краской, а подвижное лицо Брюсова вопросительно вытянулось — он не нашелся даже чтобы сострить. Боцман рассматривал свой сапог. Может, это шутка?
Однако дед не смеялся. Он спросил у меня ключ от капитанской каюты и, попыхивая сладковатым дымом махорки, протопал кривыми валенками среди притихших ребят — только Васькино «гы» послышалось за нашими спинами.
На рыболовном флоте мне приходилось видеть всяких капитанов: и крикливых самодуров, и лихих мореходцев, и обветренных до трещин на скулах, с охрипшими голосами камчатских шкиперов, и капитанов-аристократов, которые, отчитывая помощника или боцмана, не повышают голоса, — впрочем, от этого спокойствия боцмана потеют, — и капитанов-щеголей, каким был наш Петрович. У всех одно: властный взгляд и уверенность в каждом жесте. А этот...
Когда передавали судно, на сдаточных актах его узловатые, с въевшейся в трещины смолою пальцы нацарапали клинописью: «Судно принял... Макук...» Да, он будто полюбовался на свое «Макук» — откинул голову назад и с полминуты двигал бровями, не выпуская ручку из рук. Глядя на него, Борька закашлялся, а у стармеха дрогнули уголки рта.
Потом новый капитан аккуратно — уж очень аккуратно! — собрал все документы и потопал кривыми валенками в контору улаживать формальности по приемке судна.
За обедом боцман возмущался:
— Двадцать лет рыбачу, на каких пароходах только не молотил, но такого не видел...
— Ты много чего не видел, Егорович, — подковыривал его Брюсов, — только зря ракушкой оброс.
— Черт знает что творится, — не утихал боцман. — Скоро Артемовну на мостик поставят!
— Вась, а Вась, это не из ваших Васюков?
— Говорят, он на кунгасах здорово рыбачил.
— Ну-ну... возле бухты, за сопкой...
— А куда на кунгасе уйдешь? Только возле берега лазить.
— Братцы-ы! А нос-то крючком!
— Но это еще не всякий орел, у кого нос крючком, — заключил боцман.
— Борис Игнатьевич, — обратился Брюсов к Борису, — а хоть зовут-то его как?
— Макук, — сказал Борька и поднял палец вверх.
— Вот Макук так Макук, — шмыгнул носом Васька.
В салон вошел новый капитан — он возвратился из конторы. Шум стих. Все украдкой, но с большим любопытством следили за ним. Он как-то неловко, смущаясь, прошел в уголок, присел на диване. Артемовна пригласила его на капитанское место, где она уже накрыла. Он сел, долго искал место, где положить шапку, стал есть.
Бросились в глаза его руки. Черные от въевшейся смолы, с надавленными работой пальцами, узловатые в суставах, тонкие в запястьях. Как лопаты. Они даже ложку коряво держали. А съезжающий рукав свитера он то и дело подворачивал. Причем подворачивал, когда в ложке был суп, который выплескивался капельками.
Вспомнились руки Петровича... А как Петрович ел! Схлебывал с кончика ложки, тарелку отклонял от себя. Много говорил за обедом. Иногда отодвигал тарелку и рассказывал, как юнгой ходил на паруснике, как однажды на камни выбросило. Часто делился похождениями на берегу или обсуждал новые романы... Этот ел молча. Медленно и аккуратно. Упал кусок хлеба. Он поднял его, сдунул мнимые соринки и продолжал есть. Петрович такой кусок отодвинул бы или кинул в мусорное ведро. Пообедав, новый капитан достал кисет и бумагу, стал мастерить самокрутку.
Брюсов попытался втянуть его в разговор. Дипломатично закидывал удочки в разные рыбацкие истории, стал рассказывать о сказочных уловах, штормах, авариях и редкостных рыбах. Макук, как уже окрестила его команда, молчал. Тогда Брюсов рассказал о прошлогоднем урагане, который выбросил девять траулеров в Курильском проливе. Дед рассеянно заметил:
— Бывают случаи. Наверно, в море не успели выттить.
— А вы в ураган попадали?
— Бывали случаи.
Больше Брюсову ничего добиться не удалось. После обеда ребята вывалили на палубу продолжать работу. Макук подошел ко мне:
— Как у вас лебедка?
— Нормально.
— А сетевыборочные машинки?
— Да тоже вроде нормально.
— Оттяжки на стрелах надо заменить, никуда не годятся, — как-то озабоченно продолжал он, — и блок на правой стреле заменить бы.
— Хорошо, Михаил Александрович. — Черт возьми! Как он заметил, что у блока правой стрелы шкив погнут? Утром мы с боцманом рассматривали этот блок и решили не менять. Две недели, мол, срок небольшой, поработает.
Остаток дня я бегал по складам, выписывая снабжение, и ругался в конторе с упрямыми бухгалтерами, а Борька гонял «Онгудай» от одного причала к другому, грузил снабжение, принимал воду, топливо. Макук в наши дела не вмешивался. Он таскал боцмана по палубе — они промысловое вооружение рассматривали. Трогая узловатым пальцем какой-нибудь блочок, Макук говорил тихо:
— Ведь заедает трос. Заменить бы.
— Рейсу конец, отработал.
— Все одно.
Или, щурясь на оснащение стрелы, постукивал узловатым пальцем по ней:
— Все менять надо, соль поизъедала.
— И без них работы много.
— На переходе сделаем.
