монетой, но в то же время присвоить свободное хождение и ассигнациям, пока они останутся в народном обращении. Третье. Для преграждения ассигнациям возможности возвышаться и для облегчения денежных оборотов открыть всевозможные пути к размену и, установив новые бумажные деньги, обеспеченные серебром, обменять ими нынешние ассигнации. Четвертое. Для устранения затруднений от недостатка платежных знаков вообще приискать впоследствии средства к увеличению их числа (Министерство финансов 1802–1902 гг. — СПб., 1902. — С. 243).
В конце июня 1839 года в Енисейскую Казенную палату пришел указ, в котором говорилось: «Серебряная монета впредь будет главной монетой обращения. Ассигнации будут считаться впредь второстепенными знаками ценности, и курс их против звонкой серебряной монеты один раз и навсегда остается неизменным, считая рубль серебра в 3 рубля 50 копеек ассигнациями».
Эти немногочисленные слова совершили целый переворот в нашем денежном обращении. Одним росчерком пера уничтожались последствия почти семидесятилетних прегрешений (Сементковский, Р. И. Канкрин — его жизнь и государственная деятельность / Р. И. Сементковский. — СПб., 1857. — С. 140).
Очень подробно эту денежную реформу описал в своих воспоминаниях Василий Кокорев. Об этом историческом событии он вспоминал:
«Слух о намерении правительства сделать монетной единицей серебряный рубль и тем самым удорожить денежную стоимость жизни в три с половиной раза появился в 1837 году. Слух этот сильно встревожил всех, каждому представлялось, что имеемый им капитал значительно сократится в выражении своей ценности при покупке на рынке разных потребностей жизни. Так, например: пенсионеры, получавшие примерно, 350 рублей в год, могли при установлении новой единицы получать только 100 рублей и, конечно, не верили в то, что жизнь их пойдет прежним порядком без всяких лишений. Заводчики и фабриканты, нанимавшие рабочих, предвидели, что при определении новых окладов, переложенных на серебро, нельзя будет тому рабочему, который примерно получал в месяц 10 рублей 50 копеек на ассигнации, назначить только 3 рубля серебром. Отсюда выводилось то заключение, что производство фабрикатов и заводских изделий вздорожает, а средства к покупке сократятся от непомерного возвышения денежной единицы. Интеллигенты того времени и главнейшие лица, соприкосновенные новому проекту высокой денежной единицы, утверждали, что все предметы в продажной своей цене настолько подешевеют, что на один рубль серебряный можно будет купить на рынке все то, что покупалось на 3 с половиной рубля ассигнационных; но в то же время интеллигенты, чуждые увлечений и не принадлежавшие к составу петербургского чиновничества, т. е. помещики, проживавшие тогда в своих имениях, и первоклассные купцы находили, что России рано еще жить на серебряную единицу, потому что эта единица невольным образом разовьет нашу жизнь в графу расхода, тогда как нам было бы полезнее развивать себя в графу прихода посредством изучения технических, сельскохозяйственных и других знаний. В таком положении все чувствовали шаткость своих состояний и предвидели в будущем потрясение в торговых делах. В начале 1838 года распространился слух, что мысль о серебряной единице внесена в Государственный Совет членом оного, бывшим польским министром Любецким. Слух этот настойчиво поддерживался с добавлением к нему известия о том, что бывший тогда министр финансов, граф Канкрин, ратует против введения крупной единицы. Возникли подозрения, что тлетворный ветер дует из Польши. Народ заговорил: мы поляков побили дубьем, а они нас бьют рублем. Приготовления в перемене единицы выражались в 1838 году рассылкой по всей России новых окладных листов с переложением податей, цены на вино, соль, гербовую бумагу и т. д. на серебряный рубль.
И зажили мы бойко, весело, укладывая в карманах не тяжелые ноши золота и серебра, а легкие бумажные знаки кредитных билетов. Народная жизнь увидела пред собой совершенно противоположное явление тому, которое ей предсказывали изобретатели высокой единицы: на рынках все стало дорожать, и со временем цены на все потребности сделались на серебро почти те же самые, какие были на ассигнации. По этой причине рабочий труд заявил требование на прибавку жалованья, которая в силу необходимости была сделана, но через год, когда заводчики и фабриканты свели свои счеты, производство их выразилось убытком.
В это время не было никаких газет, кроме «Северной пчелы», которая извещала о ходе русской жизни только сообщениями о поездке Фаддея Булгарина два раза в год на мызу его Карлово, близ Дерпта. Следовательно, большинство людей могло судить о вредных последствиях серебряной единицы только по разрушительным явлениям той местности, в которой они жили. В это время я жил в городе Солигалич, на севере Костромской губернии. Это самая глухая местность, далее которой нет почтового тракта, и потому очень естественно, что я не могу дать очертание тому расстройству, которое серебряная единица произвела вообще в России, а поименую только те бедствия, которые произошли около Солигалича, именно: находившийся в г. Солигаличе солеваренный завод, принадлежавший мне в соучастии с моими дедьями, закрылся вследствие того, что при возвышенном для рабочих жалованье солеварение оказалось убыточным. Сто человек заводских рабочих пошли по миру, и пятьсот человек дровопоставщиков и извозчиков для перевозки соли в ближайшие села и города потеряли свои заработки.
Обращаясь к костромским фабрикантам, выделывавшим парусину для флота и холст для войск, припоминаю одно печальное, потрясающее обстоятельство. Все фабриканты собрались и поехали в Петербург, еще во время министерства графа Канкрина, объяснять свою убыточность и просить выделанные на их фабриках парусину и холсты принять в казну вместо заготовления таковых в Англии, дабы этим способом ликвидировать свои дела без банкротства. Просьба была уважена, и возвратившиеся фабриканты в ближайшем времени все обанкротились, а один из старших Дурыгиных (двоюродный мой брат), который орудовал делами своей фирмы, уединясь от семьи, вышел на крышу своего дома и бросился на мостовую; через шесть часов, после тяжелых страданий, он умер. После этого страшного события и прекращения действий на моем солеваренном заводе я видел в серебряной единице гнев Божий, наказание, превосходящее по убыткам, понесенным во всей России, в несколько раз те потери, какие причинила война 1812 года.
В таком настроении застал меня 1840 год, образовавший новый экономический провал» (Кокорев, В. А. Экономические провалы по воспоминаниям 1837 года / В. А. Кокорев. — СПб., 1887. — С. 6–12).
Специалистов, которые бы хорошо ориентировались в денежной реформе Канкрина, было немного. Вот почему некоторые из них, чувствуя нехватку знаний, старались этот пробел компенсировать самообразованием. И в этом им помогала библиотека Енисейской палаты. К 1840 году в ней находилось много различных справочников, энциклопедий. Но главной книгой чиновники считали 15-томный «Свод законов Российской империи», который был незаменимым справочником при решении многих спорных вопросов, то и дело возникающих в хозяйственной и административной жизни края.
Первая статья «основных законов» гласила: «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».
Каждый том «Свода» был посвящен определенной теме. Так, первый том раскрывал вопросы, связанные с законами о высших и центральных учреждениях России. Третий представлял своеобразную «энциклопедию» по вопросам службы чиновников. Четырнадцатый освещал законы о полиции, цензуре, ссылке.
Таким образом, вся жизнь русского человека была регламентирована и шла по негласной формуле: «Бойся Бога, чти царя».
Глава третья
Губернатор по призванию
Дай сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю, но уважаю в них
единственный способ благопристойной независимости.
