Здесь, на плоском, чуть наклоненном к воде берегу, покрытом упругой весенней травой, росли молодые яблони, уже отцветшие и густо зеленеющие мохнатой завязью. Мы устроились под такой, яблонькой, а вокруг наслаждались покоем и солнцем юноши и девушки, которым не было до нас дела, и, глядя на них, мы могли только еще раз вспомнить о том, что с опозданием начинаем жизнь и уже безвозвратно пропустили ту ее голубую тропинку, где гибкая девушка берет вас за руку и бежит рядом с вами к солнечной воде, бесхитростно прикасаясь к вам упругим бедром.
Мерцаев сидел на вытоптанном пятачке под яблоней, не заботясь ни о тени, ни о солнце,- если б предложить ему позагорать, он посмотрел бы так, словно его приглашают играть в куклы.
– Учебники надо было взять, - укоризненно вспомнил Иван. - А мы, вот…
– Брось ты, Вань, переживать. Я сказал, что ты поступишь, - успокоил его Мерцаев. - Если кто из нас не поступит, так это один я.
Мы удивились, я даже подумал, что капитан рисуется, но он говорил печально и серьезно:
– Я еще не решил, хочу ли я учиться. Может быть, мое место не здесь?
Тучинский обрадовался возможности позубоскалить:
– Конечно, Саша. Твое место в буфете: там пиво продают.
Капитана Семакова не оставляли мысли о завтрашнем экзамене.
– Чего-то я не пойму, - все возвращался он к этому. - Чего-то я, Саш, не пойму, почему это нас всех примут?
– Начинается большое дело, - объяснил капитан,- и для него нужны не те, кто хорошо помнит, а те, кто хорошо понимает. Ночных зубрильщиков сюда принимать не будут…
Он говорил, что начинается новая эра в технике, начинается то, что скоро назовут научно- технической революцией, и он считает, что для этого требуются люди, умеющие создавать нечто новое, ранее не существовавшее. Он убеждал нас, что теперь нужны не прошлые заслуги, не родственные связи, а лишь мыслительные способности.
– Допустим, ты прав, - сомневался Иван. - Допустим, примут самых мыслящих. Тебя, конечно. Но такого пиджака, как я…
– Таких, как ты, надо бить по башке, - со злостью перебил его капитан. - Бить, как того зайца, который спички зажигает. Откуда такая твердая уверенность в собственном невежестве? У тебя же светлая голова, Иван! Ты же сам в состоянии решать научные задачи! Я до сих пор в восторге от твоего способа подсчета огневого вала. Какой-нибудь деятель на этом расчете диссертацию бы защитил, Сталинскую премию бы получил. Ну, смотри у меня, если пятерку завтра не получишь!
– Допустим, ты прав, - ухмыльнулся Иван, - но почему же сам-то не уверен?
– Я уверен, Ваня. Уверен. Только не уверен я в этой своей уверенности. Ну что? Неплохо бы и действительно позаниматься.
Целый день мы пролежали под яблоней на берегу озера, решая головоломные задачи, придуманные Мерцаевым.
Почти все время молчавший Малков поразил вдруг пас неожиданным высказыванием:
– Знаете, ребята, я много лет мечтаю понять, что такое число
– Чего, чего? - поразился Мерцаев. - Число
– Вот ты, Саша, и так все знаешь, а я сам не могу. Мне учиться надо. Я еще в школе узнал об этом числе
И лицо Малкова было таким же восторженным, как и при рассказах о своей Лиле из Ленинграда.
– Тогда тебе, Вася, надо поступать,- сказал капитан.- А то как же ты дальше будешь жить без числа
А на следующее утро все мы были бодры и уверены в себе. «Ну что ж,- сказал Мерцаев, ухмыляясь.- Придется сдать экзамен-то, раз уж приехали сюда. Кого и принимать-то, кроме нас».
На экзамене преподаватель, худой и высокий, с жидкими рыжеватыми волосами над высоким лбом, человек сугубо гражданский, терпеливо выносил строевые подходы и рапорты экзаменующихся и так же терпеливо и внимательно, сочувственно кивая острым носом, выслушивал драматические монологи о квадратных уравнениях, а записи на доске оценивал быстрым нелюбопытным взглядом. Потом задавал один какой-нибудь вопрос, даже не вопрос, а некоторое уточнение («Что еще можете сказать о функциях?») и, подняв на отвечающего взгляд светлых проницательно-печальных, глаз, ставил оценку.
Вася Малков ухитрился войти в аудиторию и взять билет вместе с нами и занял место сзади Мерцаева. Преподаватель равнодушно относился к шпаргалкам, подсказкам и прочим ученическим ухищрениям, и Вася мог безнаказанно шарить по карманам. Наверное, он не нашел того, что требовалось, и с умоляющим лицом потянулся к Сашке. Тот посмотрел на Васин билет, сразу же написал что-то и передал бумажку Малкову.
Тем временем у доски отвечал капитан Семаков. Билет он, наверное, знал не важно и последовал совету Мерцае-ва: написав что-то на доске, собравшись с духом, обратился к преподавателю: «Я вот хочу вам показать один хитрый способ… Мы его сами на фронте придумали для расчетов огневого вала…» Он показал некое сочетание умножения и сложения, придуманное артиллеристами в конце войны для облегчения службы, когда перед наступлением приходилось вести расчеты с точностью до одного снаряда. «Вам легко будет понять теорию определителей и операции над векторами»,- сказал преподаватель и поставил Ивану «пять».
Ответ Мерцаева был совершенно непохож на горячие торопливые пассажи, извергаемые охотниками за «пятерками». Я увидел нечто вроде давно готовившегося и, как и ожидалось, успешно состоявшегося дебюта.
Удачно ответили и мы с Левкой Тучинским. Вслед за нами выскочил из класса Вася Малков с патологической улыбкой на лице, не покидавшей его минут двадцать. «Сашка - гений!»- восклицал он и рассказывал каждому, что у него был вопрос «производные пропорции», которого он не знал, и Мерцаев подсказал ему столько этих пропорций, сколько не было и в учебнике. «Это вы сами вывели?» - удивился преподаватель и поставил Малкову «пять».
– Это я тебе за любовь к числу
Ночью на сцене, где стояли наши койки, Мерцаев подошел ко мне и сел в ногах. Все спали, в узком высоком окне чернота расслаивалась на светлеющее небо и ржавую плоскость крыши, в открытую дверь в дальнем конце зала падал свет, и оттуда слышались задумчивые шаги дежурного, цокающие по каменному полу. Над голубоватыми комками Сашкиной рубахи поднималось его темное, едва различимое лицо, и живо светились возбужденные глаза.
– Подожди спать,- сказал он мне в ту ночь.- Отвыкай спать. Если нас примут, а нас примут,- мы займемся большой физикой. Мы должны уметь ярко мыслить.
И он горячим торопливым шепотом, каким делятся сокровенными тайнами, говорил о новых радиолокационных станциях, о вычислительных машинах, о теории относительности Эйнштейна - обо всем этом он как-то ухитрился прочитать где-то между казармами запасных полков и фронтовыми землянками.
– Ты понял, какие чудеса открывает перед нами физика? - говорил капитан.- При скорости равной скорости света масса полностью превращается в энергию! Вечный спор между Птоломеем и Коперником не имеет смысла! Мы не имеем права спать. Мы столько лет потеряли. Мы должны познавать науку с той жадностью, с какой голодный человек набрасывается на хлеб.
– Ты - гений,- говорил я почти серьезно.
– Гений? А ты знаешь, что такое гений?
– Вот ты и есть гений.
– Гениальность, по-моему,- это уверенность. А у меня ее мало. Не скажу, что нет совсем, но мало.
Он погрустнел и замолчал на некоторое время, а я думал о том страшном случае на фронте, из-за которого, как мне казалось, у капитана и случаются минуты сомнений и неуверенности.
– Ты, Саша, такой волевой, что можешь достигнуть всего.
– Волевой? Это был у меня один знакомый, так он определял так: воля - это презрение к другим. Чем
