Теперь он мирно сидел в кресле, сложив руки на коленях и уставившись на стол. Хотя говорил он только как бы в беспамятстве, рассеянно и медленно, произношение выдавало в нем образованного человека, джентльмена, и это еще больше раздразнило мое любопытство. — Откуда вы? — спросил я. — Сингапур? — Откуда? — он бросил на меня странный взгляд и наморщил лоб. Затем пробормотал что-то, чего я не разобрал. Вошел слуга и доложил мне, что приготовил ванну. — Ванна готова, — сказал я. — Если хотите ее принять, я велю подобрать для вас один из моих костюмов. У нас с вами примерно один размер. Он автоматически поднялся и пошел следом за боем в ванную комнату, однако почти тут же выскочил снова. — Моя сумка, — сказал он. Я поднял с пола матросский мешок и протянул ему. Он направился назад в ванную и закрыл за собой дверь. Слуга с любопытством посмотрел на меня: — Это кто-то… из родни, сахиб? Я рассмеялся: — Нет, Рам Дасс. Просто человек, которого я подобрал на пристани. Рам Дасс расплылся в улыбке. — А! Это христианская любовь к ближнему, — у него был очень довольный вид. Недавно обращенный в христианство (гордость одного из здешних миссионеров!), он теперь постоянно переводил непостижимые поступки англичан в добрые, смиренные евангельские понятия. — Стало быть, он нищий? Вы самаритянин? — Ну, я не так самоотвержен, — заверил я его. — Подбери лучше для господина один из моих костюмов, чтобы он мог переодеться после ванной. Рам Дасс восторженно кивнул; — И рубашку, и штаны, и носки, и ботинки — все? Я поневоле улыбнулся: — Очень хорошо. Все. Мой гость отмывался довольно долгое время; когда же он наконец вышел, то выглядел куда более привлекательным, чем прежде. Рам Дасс приготовил для него одежду, которая чрезвычайно хорошо подошла к нему и сидела лишь слегка свободно, поскольку питался я значительно лучше него. За спиной гостя Рам Дасс размахивал опасной бритвой, блестевшей ярче его широкой улыбки. — Я побрил жентльмена, сахиб! Теперь передо мной стоял привлекательный молодой человек не старше тридцати, хотя что-то в выражении его лица заставляло думать, что на самом деле лет ему значительно больше. У него были вьющиеся золотистые волосы, массивный подбородок, решительный рот. Он не выказывал ни одного из признаков слабости, какие я часто имел случай наблюдать у других людей подобного рода. Выражение боли исчезло из его глаз, сменившись отрешенным, почти сонным. Рам Дасс многозначительно шмыгнул носом и поднял за спиной этого человека длинную трубку, которая и подсказала мне разгадку тайны. Так вот оно что! Мой гость был курильщиком опиума! Он впал в полную зависимость от наркотика, который некоторые люди называют проклятьем Востока и который так много сделал в развитии знаменитого восточного фатализма; наркотик, отнимающий у человека желание есть, работать, испытывать обыкновенные житейские радости, — наркотик, отнимающий в конце концов у человека саму жизнь. Мне стоило определенного напряжения сил не дать ему почувствовать моего ужаса и сострадания. Вместо этого я сказал: — Ну, старина, что бы вы сказали по поводу позднего обеда? — Если вам угодно, — рассеянно отвечал он. — Я просто подумал, что вы проголодались. — Проголодался? Нет. — Ну, во всяком случае, прикажем принести нам что-нибудь. Рам Дасс, не мог бы ты подать на стол? Чего-нибудь холодного. И передай господину Ольмейеру, что у меня гость, который останется на ночь. Пусть постелят вторую кровать и все прочее. Рам Дасс вышел, а мой гость без приглашения подошел к буфету, чтобы выпить виски. Перед тем, как налить в стакан содовой, он помедлил, как будто ему пришлось вспоминать, как именно готовят выпивку. — Куда же вы собирались, когда безбилетником садились на корабль? — осведомился я. — Ведь наверняка уж не на Роув Айленд? Он повернулся, пригубил виски и неподвижно уставился в окно на гавань и расстилавшееся за ней море. — Это — Роув Айленд? — Да. В некотором смысле это край света. — Что? Он взглянул на меня недоверчиво, и в его глазах я опять увидел след прежней муки. — В переносном смысле, хотел я сказать. На Роув Айленд почти нечем заняться. Сюда ниоткуда не приезжают, разве что из тех мест, откуда прибыли вы. А откуда вы, в конце концов? Он неопределенно махнул рукой: — Понимаю. Да. О, вероятно, из Японии. — Япония? Вы находились на иностранной службе? Он взглянул на меня так пристально, точно подозревал в моих словах какой-то скрытый смысл. Потом сказал: — А перед тем в Индии. Да, перед тем я был в Индии. Я служил в армии. Мне стало неловко. — Что? Как же вы оказались на «Марии Карлссон» — на том корабле, что доставил вас сюда? Он пожал плечами. — Боюсь, что понятия не имею. С тех пор, как я покинул… те места, откуда я возвращаюсь, все происходит точно во сне. Только проклятый опиум помогает забыть. Опиумные сны приносят меньше страха. — Вы принимаете опиум? — формулируя вопрос таким образом, я сам себе казался ханжой. — Так много, сколько могу достать. — Должно быть, вы пережили нечто по- настоящему ужасное, — прямо сказал я, разом позабыв свои изысканные манеры. В ответ он усмехнулся — больше самому себе, нежели моему любопытству. — Да, да… Это почти лишило меня рассудка. Вы, вероятно, уже заметили. Какое сегодня число? — 29 мая. — Какого года? — Ну… 1903-го. — Так я и думал. Так и думал, — теперь он как будто защищался. — 1903-й, конечно. Начало нового сверкающего века, быть может, последнего века Земли. Если бы это говорил какой-то другой человек, я отнес бы эти бессвязные обрывки на счет опиумного голодания, но из уст моего гостя эти путаные речи звучали до странного убедительно. Я решил, что настало время нам познакомиться и представился. На это он отреагировал весьма своеобразно. Он поднялся со своего кресла и произнес: — Капитан Освальд Бастэйбл, бывшего 53-го уланского полка. Он улыбнулся собственной выходке, сделал несколько шагов и снова занял место у окна в кресле-качалке. Мгновением позже, пока я все еще пытался собраться с мыслями, он повернул ко мне голову и поглядел на меня снизу вверх с откровенной усмешкой. — Простите, но ведь вы видите, я не в том настроении, чтобы скрывать свое безумие. Вы очень любезны, — он поднял стакан как бы в мою честь. — Я благодарен вам. Я должен попытаться вспомнить о хороших манерах. Когда-то это получалось даже недурно. Действительно, вполне приличные манеры. Я осмелился бы даже утверждать, что был неотразим. Но я мог бы представиться вам самым различным образом. Что, если бы я сказал: «Освальд Бастэйбл, командир воздушного корабля»? — Вы летали на воздушном шаре? — Я летал на воздушном корабле, сэр. Корабле в девятьсот футов длиной, максимальная скорость сто миль в час! Вот видите, я же сумасшедший. — Что ж, я бы сказал, что у вас, по меньшей мере, живая фантазия. А где вы летали на этих кораблях? — О, почти во всех частях света. — Я совершенно не в курсе обстоятельств. Я знаю, что получаю здесь все новости с довольно большим опозданием, однако боюсь, о таких кораблях ни разу еще не слышал. Когда вы изучили летное дело? Затуманенные опиумом глаза Бастэйбла уставились на меня так сурово, что по спине у меня пробежала дрожь. — Вы действительно хотели бы это слышать? — спросил ом тихим, безучастным голосом. Во рту у меня пересохло, и я подумал, не может ли он быть опасен. Я отступил поближе к шнуру, чтобы при необходимости позвонить и вызвать прислугу. Но он понял, что происходит в моей душе, потому что снова рассмеялся и потряс головой. — Я не собираюсь нападать на вас, сэр. Но вы поймете, почему я курю опиум, почему считаю себя сумасшедшим. Да и кто, кроме сумасшедшего, стал бы утверждать, что летал по небу быстрее самого быстрого океанского лайнера? Кто, если не ненормальный, будет настаивать на том, что в 1973 году от Рождества Христова делал то-то и то-то, удалившись в будущее почти на три четверти столетия? — А вы считаете, что с вами это действительно происходило? И никто не желает слушать вас. Именно это так вас ожесточило? — Это? Нет! С какой стати? Мысль о моей собственной глупости — вот что терзает меня. Лучше бы мне быть мертвым, это было бы только справедливо. Вместо этого я жив лишь наполовину и не могу отличить один сон от другого, одну реальность от другой! Я взял из его руки пустой стакан и налил ему другой. — Послушайте! — сказал я. — Если вы хотите что-нибудь сделать для меня, то я готов выслушать все, что вы скажете. Большего я не хочу. — Что я должен сделать для вас? — Я бы очень хотел, чтобы вы немного поели и постарались какое-то время не притрагиваться к опиуму. По крайней мере, покуда не побываете у врача. Потом я бы очень хотел, чтобы вы доверились моим заботам. Возможно, даже вернулись бы со мной в Англию, когда я отъеду. Вы сделаете это? — Не исключено, — он пожал плечами. — Но ваше настроение может пройти, предупреждаю вас. У меня никогда не возникало желания говорить с кем-либо о… о воздушных кораблях и всем прочем. Но история, быть может, подлежит переменам… — Я не могу уследить за ходом ваших мыслей. — Если бы я рассказал вам то, что знаю, что со мной стряслось… что я пережил… это могло бы внести изменения в историю. Если бы вы согласились записать это и — если получится — опубликовать, когда вернетесь на родину… — Когда мы отправимся на родину, — сказал я твердо. Выражение его лица изменилось и стало мрачным, как будто в его решении таилось некое важное значение, непостижимое для меня. Принесли обед, и он поел немного холодной курицы и салата. Трапеза, очевидно, пошла ему на пользу, ибо его высказывания становились все яснее и понятнее. — Я попробую начать издалека, — сказал он, — и рассказывать последовательно до самого конца, не уклоняясь от того, как все это происходило в действительности. При мне был блокнот и несколько карандашей. В начале своей карьеры я пробовал силы на поприще парламентского репортера, и познания в стенографии весьма пригодились мне во время рассказа Бастэйбла. В продолжение