С другой стороны, его охватывало такое отчаяние, что он чувствовал себя просто не в силах защищаться, оправдываться, опровергать. В самом деле, сколько раз он подписывал показания, в которых признавал, что участвовал в ограблении Никитушкиных. Мало того, не зная подробностей, он утверждал, что был пьян и подробностей не помнит. И с какою же силой оборачивалось теперь это против него! Что он может опровергать, если сам говорил, что ничего не помнит?
Он бы, может, и промолчал и примирился от безнадежности с тем, что из соучастника стал инициатором преступления и убийцей. Настроение у него было такое, что он без сожаления пошел бы на расстрел, только бы кончить наконец с этой неудавшейся жизнью. Но очень уж его взбесило, что он же, оказывается, еще и обсчитал Клятова, дал ему из шести тысяч только семьсот рублей. По сравнению со всеми обвинениями это была ерунда, о которой и говорить не стоило. Но она была такая обидная, эта ерунда, что злоба на Клятова захлестнула Петьку. Тогда, подчиняясь опять не разуму, а чувству, в раздражении и выпалил Груздев неожиданное «не подтверждаю».
— Что вы не подтверждаете, Груздев? — спросил Глушков.
— Все, все не подтверждаю, все неправда с начала и до конца!
Его всего трясло. Видно было, что он вне себя.
— Подождите, Груздев,— сказал Глушков,— я могу показать вам подписанные вами протоколы допросов, где вы признаете, что участвовали в ограблении. Может быть, вы считаете неправдой, что вы убили Никитушкину?
— Да, и это неправда! Все, все неправда, что он говорит!
— Ваши показания,— неторопливо сказал Глушков,— отличаются от показаний Клятова в частностях. Что именно в показаниях Клятова вы опровергаете?
— Все, все! — заговорил Петя.— Ничего не было! Все отрицаю. Все он врет с начала и до конца!
Клятов усмехнулся. Ох и взбесила же эта усмешка Петю! Усмешечка эта выражала довольно отчетливо и коротко длинную мысль. Вот как звучала она, если выразить ее словами: «Вы сами видите, гражданин следователь, я ни от чего не отрекаюсь, все вам спокойно рассказал, а этот чудак признавался, признавался да вдруг и полез на попятный. Мы-то с вами, гражданин следователь, понимаем, конечно, что просто он не хочет отвечать за свое преступление».
Следует сказать, что и на самом деле неожиданный Петин взрыв выглядел очень неубедительно. Бывают случаи в следовательской практике, когда преступник признается на следствии и все отрицает в суде. В этом есть хоть наивный, но все-таки свой расчет. Я, мол, признался под давлением, а сейчас на открытом разбирательстве дела утверждаю, что все мои признания неправда. В таком отрицании есть какая-то логика. В Петькином же взрыве не было логики никакой. На десяти допросах признавал, а на очной ставке отказался.
Глушков чертыхнулся про себя, однако взял новый лист бумаги и приготовился писать.
— Вы отрицаете,— спросил он,— что вместе с Клятовым задумали ограбление Никитушкиных?
Петька растерялся и молча смотрел на Глушкова.
— Да или нет? — спросил Глушков.— Задумывали ограбление вместе с Клятовым или нет?
— Задумывал,— растерянно сказал Петр. У него голова шла кругом.
— Уславливались вы с Клятовым вечером седьмого сентября встретиться? Да или нет?
— Уславливались,— сказал Петька.
Он уже великолепно понимал, что играет безнадежную игру. Он почти не думал, что говорит, и почти не слышал своих слов. Одно дело — объяснить братикам или Афанасию Семеновичу, как это все получилось, и совсем другое — объяснить это под строгим и пристальным взглядом следователя, глядя на ироническую усмешечку Клятова. Петя чувствовал себя совершенно бессильным. Говорить про свою проклятую жизнь, про Тоню и про Володьку, про письма, которые он писал братикам, про нагромождение лжи, накопившейся за девять лет, про телеграмму Юриной жены, про переворот, который в нем совершился…
— Да или нет, да или нет…— повторил Петька слова Глушкова, и повторил их еще и еще раз, и долго бы повторял, потому что чувствовал, что в этом вопросе все дело. «Нет» он ответить не может, «да» он ответить не хочет. Рассказывать историю своей жизни — это же просто курам на смех здесь, под протокол…
— Успокойтесь, Груздев,— резко сказал Глушков.— Скажите нам, встретились вы с Клятовым седьмого сентября вечером или не встретились?
— Пишите что хотите,— сказал Петька.
— Мы хотим писать правду,— сказал Глушков,— и расскажите нам ее.
— Правду? — спросил Петька.— Пожалуйста, могу правду. Нигде мы не уславливались встречаться, а условились, что Клятов за мной зайдет. Но я в этот день получил телеграмму, что едут мои друзья. Мне стало стыдно, и вообще я понял, что потом уж возврата не будет. Я Клятову был должен деньги, и братиков, то есть друзей моих, мне было стыдно видеть. Потому что я им девять лет про себя врал. А врал я из самолюбия. Мне было обидно, что они все институты кончили, а я нет. Вот я и убежал и письмо им оставил. И нигде у Никитушкиных я не был, и никого не грабил, и не знаю, где они жили, эти Никитушкины. А Клятов грабил с кем-то другим. С кем, я не знаю. Вот если хотите правду, то и пишите. А о встрече в Колодезях и речи не было.
— Подождите! — Глушков негромко хлопнул ладонью по столу.— Вы только сейчас подтвердили, что уславливались с Клятовым встретиться. Так это или не так?
— Все не так. И Клятов знает, что я с ним не ходил к Никитушкиным. Так что он нарочно врет, чтоб меня запутать. А я отрицаю. Все отрицаю. Так и запишите. И больше я все равно ничего не скажу.
— Хорошо,— говорит Глушков,— значит, вы отрицаете все свои прежние показания?
— Да, отрицаю.
— Вы говорите, что условились с Клятовым ограбить Никитушкиных, но в последнюю минуту одумались и убежали?
— Да, одумался, понял, что я хоть и пьяница, и ничтожный, пустяковый человек, и жену бросил с ребенком, а все-таки не преступник.
— Зажигалку у Никитушкиных потеряли вы или Клятов?
— Я же говорил,— растерянно отвечает Груздев,— Клятов у меня в залог ее взял.
— Клятов, кто потерял зажигалку — вы или Груздев?
— Я ж говорил, гражданин следователь, какой дурак двести рублей даст под залог этой штуки. Пятерка ей красная цена. Груздев сам, наверное, и потерял.
Глушков быстро пишет. Он почти точно передает содержание речи Груздева. Он сокращает только подробности, которые кажутся ему несущественными для уголовного процесса. Они и в самом деле несущественны. Но только вместе с ними уходит из показаний Груздева сторона, так сказать, эмоциональная, уходят те чувства, которые толкали Груздева на бегство из дома, на письмо, оставленное братикам, на все поступки, которые, если оценивать их с точки зрения логики, были поступками нелепыми, странными, необъяснимыми.
И все-таки, если смотреть на протокол как на перечень поступков, он был совершенно точен. Груздев, перечтя его, не нашел никаких упущений. Он почувствовал только, что песенка его спета и что все то, что совершенно ясно ему, и братикам, и Афанасию Семеновичу, теряет какой бы то ни было смысл, какое бы то ни было правдоподобие в этом точном переложении языком протокола. Вслух он прочел последнюю фразу: «Больше добавить ничего не имею», вздохнул и расписался на каждой странице.
Конвойные увели его.
Клятов аккуратно перечел свои показания, подписал их буквами хотя и аккуратными, но явно обнаруживающими малограмотность, и, пока вызывали конвойных, пустил еще последнюю ядовитую стрелу вслед Груздеву.
— Да, брат,— сказал Клятов задумчиво, будто себе самому, ни к кому будто бы не обращаясь,— когда уж попался, так турусы нечего разводить. Что сделал, то и признай. Нечего себе и людям голову морочить.
Клятова увели. Глушков откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул.
— Да,— сказал он,— сцепа шекспировской силы. Как ты думаешь, почему Груздев вдруг все стал отрицать?
— Во-первых,— раздумывая, проговорил Иващенко,— быть слабовольным пьянчужкой, которого
