зашло и наступили сумерки.
Отчим подошел к матери и поднял ее с земли. Она рыдала от счастья, и он утешал ее и говорил ей, что все хорошо и что больше не о чем плакать, а она всхлипывала и улыбалась и слушала его. Мне кажется, ей был приятен не смысл его слов, а самые слова, то, что он их произносит. Я с удивлением слушал незнакомый голос отчима. Я все никак не мог привыкнуть к мысли, что это он говорит, мне все казалось, что за него говорит кто-то другой.
Потом его окружил народ, и все кричали отчиму поздравления и спрашивали о самочувствии, о том, как это произошло, и он всем отвечал ясным, отчетливым голосом.
Вскоре я потерял их из виду, меня оттеснили, и я стал бродить по кладбищу и толкаться между людьми.
Всюду, конечно, говорили только о чудесных исцелениях. Жители нашего города были в большом почете. Каждого из них окружала толпа, и они рассказывали все подробности об отчиме и о Мамеде. Подробности устраняли всякое подозрение, потому что исцеленных все знали давно и с самой хорошей стороны. Почти все из тех, кто хоть раз заезжал к нам в город, помнили добродушного сапожника в дупле старого карагача.
Часто мне попадались люди, распростершиеся на земле. Одни молились, другие (и таких было гораздо больше), разбившись на кучки, спорили и гадали о том, как все-таки могло случиться, что слепой прозрел, а немой заговорил. Предполагали разное. Кто-то, например, утверждал, что один врач из Москвы открыл средство излечивать все болезни, а мулла украл у него секрет. Все остальные предположения были так же нелепы, как это. Кое-где споры переходили в перебранку. Верующие доказывали, что это знамение свыше и что наступило время всем каяться, а собравшиеся вокруг смеялись над ними, но не могли в ответ придумать ни одного убедительного объяснения.
Между тем быстро темнело. На дальних вершинах еще играли красные отблески заката, но скоро и они погасли. Звезды одна за другой загорелись в небе, и горы слились в одну черную громаду. На склонах гор разгорались костры, и уже в темноте трудно было различить людей. Все чаще и чаще в темноте попадались люди в одежде кочевников. Племена, проходившие мимо Мертвого города, останавливались, услышав о чудесах, и посылали ходоков узнать, как это случилось. Костры кочевий горели на склонах гор, и издалека доносился лай встревоженных псов и сонное блеянье овец.
Скоро и на кладбище разгорелись костры. Толпа устраивалась на ночлег под открытым небом. Блики огня играли на сумрачных взволнованных лицах, и спорам конца не было.
Я устал и проголодался. С утра у меня ничего не было во рту. Я бродил от костра к костру, искал своих и вдруг увидел Бостана. Он сидел на корточках и с большим вниманием прислушивался к спору трех женщин с каким-то стариком. Старик вовсю ругал женщин за безбожие и грозил им всяческими несчастьями. Женщины бойко отругивались, но терялись каждый раз, как только речь заходила о чуде. Я тронул Бостана за плечо. Он обернулся.
— Что же ты не у своих? — спросил он. — Там твоему отчиму палатку поставили, они тебя ждут к ужину.
Расспросив, где они находятся, я ушел и скоро увидел толпу, окружавшую костер перед палаткой, мать и отчима, сидевших у костра, и котел с варившимся пловом. Я тоже подсел к костру и стал слушать разговоры. Рассказывал отчим.
— ...И вдруг я услышал звуки, — говорил он, — сначала тихие: чтение Корана, шепот толпы. Я не привык к этому, и мне стало страшно. Я никогда ведь не слышал человеческого голоса. Потом мне захотелось попробовать сказать что-нибудь самому. Я пошевелил языком и услышал собственные свои слова. Я не могу даже объяснить, как это вышло, но вот и сейчас я говорю совершенно спокойно и не знаю, откуда у меня берется это уменье.
Люди, сидевшие у костра, кивали головами и слушали. Поспел плов. Мать сняла котел с огня, и мы стали ужинать. Но отчим даже с пловом во рту продолжал говорить. Я не удивлялся его разговорчивости. «На уроке помолчишь часок, — думал я, — и то на переменке наговориться не можешь, а тут за столько лет не сказать ни одного слова!» Отяжелев от еды, отчим замолчал наконец, и тогда заговорила мать.
— Я все время знала, — сказала она, — что Сулеймана можно вылечить. Доктор мне говорил, что нельзя, а я не верила. Я-то ведь помню, когда у него была малярия, он в бреду вдруг заговорил. Мне никто не верил, когда я рассказывала, но ведь я ясно слышала. Я тогда же подумала, что, значит, его можно вылечить.
Странная женщина была моя мать. Вся толпа говорила только о чуде, а ей важно было только то, что муж заговорил. Она относилась к этому так же, как если бы просто хирург сделал Сулейману операцию. А есть бог или нет бога, это ее не интересовало.
— Что же он говорил, твой муж, когда бредил? — раздался вдруг вопрос из темноты. Мы обернулись. В стороне от костра сидел на земле седой и долгобородый старик. Он сидел спокойный, жевал губами и покачивал головой. Так качается голова у совсем одряхлевших стариков.
— Я расслышала только три слова, — сказала мать, — «сил больше нет». Но и этого мне было достаточно. Человек, говорящий во сне, может заговорить и наяву.
Отчим встал.
— Тебе послышалось, — сказал он, — ты просто много об этом думала. Пойдем спать, я очень устал.
Сидевшие у костра встали и начали прощаться. Один за другим они пожимали руки отчиму и матери и уходили в темноту. На прощанье отчим опять разговорился. Тогда пожилой хлопкороб, стоявший за ним, тронул его плечо. Отчим вздрогнул. Хлопкороб смотрел на него с улыбкой.
— Ты хочешь наговориться на всю свою жизнь, — сказал он, — не торопись, успеешь еще. Иди лучше спать, скоро начнется утро.
И отчим ответил:
— Ты прав, я пойду спать.
Хлопкороб пожал ему руку и ушел, а отчим велел мне и матери идти в палатку. Он улегся с матерью на ковер, и я тоже хотел лечь, но мать вспомнила, что котел с пловом остался у костра, и велела мне принести его в палатку. Я вышел. Костер догорел. Старик, который опрашивал у матери о том, что говорил ее муж в бреду, все еще сидел возле палатки и по-прежнему покачивал головой. Я забрал котел и пожелал старому человеку спокойной ночи. Старик встал. Он кряхтел, вставая, и долго шарил возле себя рукой — искал палку. Видя, что старику тяжело нагибаться, я подошел к нему и поднял его палку с земли.
И вот, когда я нагнулся за палкой, я услышал над собой осторожный шепот:
— Ты можешь не спать эту ночь?
Я растерялся. Не спать эту ночь? Зачем?
— Следи за отчимом, Гамид, всю ночь следи за отчимом.
Я остолбенел. Старик уходил. В два-три прыжка я нагнал его и схватил за руку. Старик обернулся. Костер уже совсем догорел, но, должно быть, на бегу я разворошил его ногой, и синие огоньки опять взметнулись над головешками. Яркий отсвет упал на лицо старика, и я увидел: из-под седых насупленных бровей на меня смотрели спокойные и внимательные глаза Чернокова.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Сон с меня как рукой сняло. Одна фраза Чернокова взбодрила меня так, как будто бы я хорошо выспался. Я помедлил у входа в палатку. В голове у меня была такая путаница, что я окончательно перестал что-либо понимать. Почему я должен следить за отчимом? Ремесленник — муж моей матери, несчастный калека, которого я знал столько лет! Невероятным было его исцеление, но еще невероятней было подозревать его в притворстве. Нет, я отказывался понять что-нибудь и решительно вошел в палатку. Отчим уже спал. Я был рад этому, он мог бы заметить мое беспокойство.
— Принес? — сонным голосом спросила мать.
Я ответил, что да, принес, и торопливо улегся на предназначенный мне ковер. Скоро мать задышала ровно и глубоко, отчим слегка посапывал во сне, и в палатке воцарился глубокий покой. Я тоже притворился спящим.
Так мы лежали все трое, и время шло медленно, медленно, и за полотняными стенками палатки затих шум и приглушенный людской говор. Тишина и сон были всюду, и только далеко, далеко в горах выла
