Агриппина Зиновьевна устала от всего — от вечной слежки за мужем, чтобы, не дай бог, не оказался один на один с Милюнэ, от холодов, нагрянувших в эту осень с таким снегом, что побелело все враз, от неопределенности положения нынешнего и будущего.
Она сидела перед зеркалом в выцветшем китайском халате с желтыми драконами и рассматривала свое помятое после сна лицо. За окнами выла первая в этом году пурга. Агриппина Зиновьевна зябко поводила плечами, ежилась от холода и с тоской вспоминала городские улицы Петербурга, Гостиный двор, где она служила в модном дамском заведении мадам Тимофеевой.
Она встретила Ваню Тренева в кондитерской на Невском. Одет он был странно — студент не студент и не чиновник. При знакомстве выяснилось, что он служащий петербургской таможни и бывший студент университета, изгнанный, как он сам сказал, 'за вольнодумство'. Сначала Тренев решил, что девушка учится на Бестужевских женских курсах на Десятой линии Васильевского острова, но первые же слова, произнесенные ею, убедили Тренева, что Груша и близко не подходила к науке.
Они потянулись друг к другу, эти два, по существу, одиноких человека, неожиданно нашедших друг друга в огромном сыром городе. Сочетались гражданским браком, и Агриппина Зиновьевна не настаивала на венчании, ибо в то время. еще уважала «вольнодумство» мужа. Оно состояло в том, что по вечерам, просматривая газеты, Тренев во весь голос ругал царя, все его окружение, совет министров, социалистов и все политические партии. Грушенька слушала с раскрытым ртом, обмирая, кидаясь к окну, чтобы плотнее задернуть занавески, запирая побыстрее дверь, чтобы ненароком не заглянула квартирная хозяйка…
Сейчас бы в салон мадам Тимофеевой… Разгладить эти морщинки, вернуть лицу былую свежесть и румяность…
Как-то Тренев встретил на набережной старого университетского товарища. Он носил форму горного департамента и закружил голову другу рассказами о несметных богатствах Камчатки и Чукотки.
— А осенью можно уезжать в Калифорнию и до весны жрать апельсины и лимоны, — смачно говорил гость. — Дикарь там непуганый и все задарма отдает — и меха, и моржовый зуб…
'Задаром меха'… — Эти слова запали в душу Грушеньки. Всю ту ночь она не сомкнула глаз, а утром объявила своему растерявшемуся мужу, что надо ехать.
— Ты представь себе только, — соблазняла Агриппина Зиновьевна мужа, — кругом голые дикари, а ты в мехах…
— Тамошний дикарь голый не может, — заметил Тренев. — Там страшная холодина.
Вскоре Таможенное ведомство вознамерилось послать группу ревизоров во Владивосток. Охотников ехать в такую даль оказалось немного, и начальство было весьма радо, когда Тренев сам вызвался войти в состав комиссии.
Во Владивостоке Тренев подал прошение — уволить его. Набрал товара и на попутном пароходе отбыл в Ново-Мариинск, столицу Чукотского уезда.
Здесь его ожидало большое разочарование: таких, как он, «коммерсантов» оказалось порядочно и дикарь хорошо разбирался в товарах и пушнину даром отдавать не собирался.
Слов нет, теперь мехов у Агриппины Зиновьевны было вдоволь. Да и деньжат поднакопили, однако не так много, чтобы кататься каждую зиму за апельсинами в Калифорнию-Вчера сидели допоздна у Бессекерского, пили настойку на морошке, ароматную, одуряющую, ели строганину из нежнейшей озерной рыбы и опять говорили, говорили, говорили. Бессекерский все призывал вооружаться, запасаться патронами, сделать каждый дом настоящей крепостью.
— Кого боишься? — мрачно спросил его захмелевший Желтухин. — Каширин уехал, мутит воду где- нибудь на Второй речке во Владивостоке.
— А скорее всего, сидит в тюрьме, — добавил Грушецкий. — Никак не могу взять в толк, неужто в России нет здравомыслящих людей для наведения порядка?
— А может, уже нашлись? — отозвался Тренев. — Что мы здесь знаем; в Ново-Мариинске?
— Теперь принято говорить — в Анадыре, — заметил Станчиковский.
— Пусть будет в Анадыре, — махнул рукой Тренев.
— А зря! — вдруг рявкнул Желтухин, и яркое пламя в тридцатилинейной керосиновой лампе подпрыгнуло. — Я говорю, зря вы думаете, что с отъездом Каширина здесь никого не осталось… Норвежец мне что-то не нравится. И чего он тут сидит, на Чукотке, что ему тут надо на исконно русской земле? Мишин, есть у него вид на жительство? — обратился он к бывшему чиновнику полицейского управления.
— Так здесь, на Чукотке, нет черты оседлости, — усмехнулся Тренев.
— А ты, Тренев, не юли, — погрозил грязным пальцем Желтухин.
— Господа, господа! — Бессекерский заволновался, чуя назревающий скандал.
— Что же ты не поправляешь? — продолжал наседать на Тренева Желтухин. — Ведь не господа, а граждане, не правда ли? Или еще — товарищи?
Агриппина Зиновьевна, встревоженная, вступилась за мужа, строго прикрикнув на Желтухина:
— Ты что, пьяная рожа? Думаешь, если тебя поставили во главе комитета, так ты уже все можешь?
Желтухин, не ожидавший такого поворота, замолчал, ошарашенно глядя на Агриппину Зиновьевну.
Кто-то, молча наблюдавший ссору, проронил:
— Ну и баба-Агриппина Зиновьевна, бросив на ходу мужу:
'Пошли', направилась в сени одеваться.
Милюнэ сидела на кухне, прислушиваясь к грохоту пурги. Заслонка в печной трубе позвякивала, и пламя в трубе гудело ровно и надежно. Самовар уже был готов, испечены утренние лепешки, а приказа от хозяйки все не было, хотя по голосам было слышно, что они встали. Милюнэ прислушалась.
Кто-то колотил во входную дверь.
Милюнэ вышла в тамбур, откинула деревянную щеколду с двери и впустила в сени запорошенного Снегом человека. Она помогла ему отряхнуться и узнала Асаевича,
— Хозяева встали?
— Встали.
Асаевич прошел на кухню, там еще топнул несколько раз, чтобы стряхнуть с торбасов последние снежинки, и деликатно постучался в тонкую дверь, отделявшую спальню от кухни.
— Кто там, Машенька? — спросила Агриппина Зиновьевна.
— Это я, Асаевич.
— Ой, извините, я еще не одета, — жеманно произнесла Агриппина Зиновьевна, но вскоре широко, открыла дверь и впустила радиста.
Милюнэ все было слышно, как если бы она находилась там же.
— Не знаю, как и быть, — дрожащим голосом сообщал Асаевич. — Вот две телеграммы. Одна послана из Петрограда новым правительством и подписана — Ленин…
— Ленин? — переспросил Тренев.
— Похоже, так, — ответил Асаевич, — Ленин — странно звучит… Фамилия какая-то мягкая… И это название партии — большевики. Не большаки, не великаны — а большевики. А вот тут телеграмма из Петропавловска. В первой телеграмме говорится о власти каких-то рабочих, крестьянских депутатов, о Всероссийском съезде Советов, а во второй…
Тренев читал вполголоса для Агриппины Зиновьевны:
— '…Высшим носителем правительственной власти в области является областной комиссар, а на местах — уездные комиссары, утвержденные Временным правительством… Органом общественного управления в Петропавловске остается Городская дума, впредь, до образования земства, Камчатский областной комитет несет обязанности земской управы и в лице своем заменяет Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а на местах — волостные и сельские комитеты. Всякие посягательства с чьей бы то ни было стороны на эти органы власти будут искореняться самым решительным образом'.
— Гражданин Асаевич! — услышала Милюнэ твердый голос Тренева. — Вам надлежит доставить обе эти телеграммы по назначению.
— Это куда же? — спросил Асаевич.
