— Я буду говорить, а ты произноси громко, чтобы все слышали, — попросил старик шамана.
В притихшей пустой яранге, по всему стойбищу, под края разноцветных небес разносился резкий каркающий голос Эль-Эля:
— Боги не, дали мне потомства! И перед тем как уйти сквозь облака, я хочу сказать важное! Все оленье стадо, все, что есть у меня, я оставляю Теневилю! И еще я хочу сказать: будьте ему послушны, он мудр и справедлив. Я это знаю! И еще прошу — не надо делать обряда вопроша-ния, пусть меня похоронят, пока светит сияние. Я хочу вознестись ввысь на луче. Я все сказал!
Старик умолк и закрыл глаза.
Теневиль с замирающим от ужаса сердцем чувствовал, как холодеет рука умирающего.
Армагиргин ушел сквозь облака. Чукотский король, нареченный так якутским генерал-губернатором от имени русского императора и называвший себя братом царя, умер.
Одетого во все белое Армагиргина вместе с беговой легкой нартой вынесли из яранги и, впрягшись, повезли на холм.
У входа остались жены Армагиргина и плакали тихо, прощаясь со своим мужем.
Приближалось утро.
Северное сияние бледнело. Надо было спешить.
Сухие дрова занялись сразу, и к небу, коснувшись лица умершего, взметнулось высокое жаркое пламя.
Теневиль чувствовал, какая тяжесть легла на его плечи.
Как жить дальше? Старик сказал-таки свое слово и передал оленей в его владение. Но Теневиль понимал сердцем, что не может принять этого дара. Другие жители стойбища перестанут считать его ровней себе. Вокруг него возникнет пустота раболепия и показного уважения, скрытого презрения и не произнесенных вслух унизительных слов.
Он вошел в свою ярангу, и Раулена вздрогну-л. а, глянув на него: так изменился ее муж.
— Что случилось, Теневиль? — тихо спросила она.
— Старик передал мне стадо, — глухо ответил он.
— Кыкэ вынэ вай! — воскликнула в ужасе Раулена. — Что теперь будет?
Несколько дней Теневиль сидел в своей яранге. Он смотрел на огонь костра, перебирал в памяти прошедшую жизнь, обращаясь иногда к своим записям.
А здесь как жить?
В значках, нацарапанных на дощечках, написанных на чайных обертках и в нескольких тетрадках, ответа на этот вопрос не было. Не было и в сердце, в глубинах разума.
Раулена пыталась расшевелить мужа, варила ему вкусную еду, но Теневиль ел, не замечая ни прэрэма, ни сладких ребрышек, ни паленых оленьих губ и копыт. Он смотрел в огонь костра.
На четвертый день к нему пришли пастухи и старейшие жители стойбища Армагиргина. Опытные, знающие оленеводы, сохранившие стадо, несмотря, на сумасбродство старика, на его часто нелепые распоряжения. И вот нынче… Время пришло идти на пастбища в пойме реки Анадырь, а он погнал стадо на неизведанные, давно не посещаемые земли на границе с Якутией. Здесь жить опасно: якуты могли напасть, отбить оленей. Уже появились верховые ламуты — те тоже могли принести беду. Никто не любит, когда на его земле поселяется чужак. Да и самому тебе неуютно и зябко на стыке неизведанных земель.
Молча сидели старики, и Раулена обносила их крепким оленьим бульоном.
Теневиль отвернулся от огня.
Люди смотрели на него, выжидая, что он скажет, новый глава стойбища Армагиргина.
— Люди!
Теневиль не узнал собственного голоса. Неужто и голос мог перемениться за эти дни? Да, он чувствовал большие перемены в своем сердце — вместилище разума. Но, оказывается, и в голосе его тоже произошли перемены. Он откашлялся и снова заговорил:
— Люди! Что-то происходит на нашей земле. И от этих перемен бежал сюда Армагиргин, уводя и нас. Нас, которых он почитал за свою собственность. С уходом Армагиргина ушла и наша прежняя жизнь. Все оленье стадо принадлежало ему одному. Так он' думал, и мы тоже привыкли так думать. А это было не так. Наша сила, наша забота оберегала новорожденных телят, уводила стада от гололеда и выбитых пастбищ. Мы своими ногами исходили тундру в поисках оленьей еды — мха, ягеля… А считалось, что стадо принадлежит ему, когда по справедливости оно было нашим… Я говорю вам, люди, эти олени — ваши. Они принадлежат всем нам вместе. Пусть будет так. Я много думал. Три дня и три ночи. Мы, привыкли жить вместе, работать вместе. Пусть будет и дальше так. Будем вместе, А олени будут общими.
Люди молчали. Каждый дивился словам Тене-вилд, ибо ждали от него совсем других слов — ведь он стал эрмэчином, хозяином, владельцем стада. А он сказал такое… Чудной… А может, мудрость говорит его устами? Но как это — все хозяева оленьего стада? Разве такое может быть?
— А теперь, люди, — сказал Теневиль, поднявшись во весь рост, — будем кочевать в долину Анадыря, К своей земле пойдем]
Канцелярия — место заплеванное и грязное — стараниями Милюнэ превратилась в помещение, куда было приятно войти. Полы чистые, каждая половица вымыта с песком. Даже стены, когда-то выкрашенные масляной краской, вдруг обнаружили блеклую зелень. Каждый день Милюнз отдирала от стекол наросший лед, и бледный зимний свет ненадолго проникал в комнату. Керосиновая лампа не коптила, светила ярко и ровно, и стекло сияло чистотой. Жестяные банки из-под американских фруктовых консервов были приспособлены под пепельницы, и теперь уже никому не приходило в голову кинуть замусоленный окурок на чисто вымытый пол.
Обычно Милюнэ приходила ранним утром, брала ключ у милиционера Кожуры, охраняющего помещение канцелярии, и первым делом затапливала две высокие круглые печки.
— Старательная! — говорил Громов.
А Струков поглядывал маслянистыми глазами, наливающимися. кровью, словно у весеннего оленя.
В тот вечер Громов со Струковым допоздна засиделись в канцелярии. Милюнэ уже приготовила воду, чтобы вымыть полы, и ждала только их ухода. А они все сидели и о чем-то толковали вполголоса.
Милюнэ сбегала домой, накормила своих и побежала обратно в канцелярию.
Струков и Громов собирались уходить. Они едва держались на ногах. Громов складывал бумаги в железный ящик и заталкивал туда же пустую бутылку.
— Ты меня проводи, Струков, до дому, — заплетающимся языком говорил он. — Проводи. Заступись, ежели Павловна будет браниться.
— Как же, ваше благородие… Провожу, конечно! — с готовностью отвечал Струков. — Как не проводить начальство.
Он был потрезвее Громова, а может, просто крепче его был.
— Будь здорова! — пробормотал Громов, проходя мнмо Милюнэ, стоявшей у дверей с мокрой тряпкой в руке.
Струков попытался ущипнуть на ходу Милюнэ, но она ловко увернулась, и оба тангитана прошли мимо, держась друг за друга.
Милюнэ принялась за уборку. Высыпала содержимое пепельниц в горящую печку, промыла банки, убрала стол, обсыпанный табачным пеплом и крошками махорки, и вд)эуг замерла от неожиданности: в железном ящике торчал ключ с обрывком веревочки на кольце. Давно не было такой удачи.
Она прислушалась. Скрипел под ногами часового снег. Он ходил вокруг дома, согласно приказу Струкова. Где-то далеко, возле яранг, выла собака.
Милюнэ положила в ведро с водой тряпку, насухо вытерла руки и взялась за ключ. Дверца железного ящика, толстая, тяжелая, открылась легко, без звука. Под пустой бутылкой лежали бумаги, над которыми сегодня колдовали Громов и Струков.
Мшдаиэ еще раз прислушалась.
Тишина накрыла Ново-Мариинск и Анадырский лиман.
Милюнэ слышала только собственное сердце, оно стучало громко, билось о ребра, словно хотело выскочить наружу.
Милюнэ достала бумагу, положила на стол, из стола же вынула чистый лист и взяла карандаш. Она
