Кэнири не мог ждать, пока летчик сам отыщет его. Радость рвалась наружу, нетерпение двигало руками, заряжавшими ружье. Боязнь, что летчик всё-таки не заметит его, заставляла стрелять всё снова и снова, пока не кончились патроны.
Бросив ружье, Кэнири стал бегать по льдине. Со стороны могло бы показаться, что человек обезумел, но в действительности им руководил правильный расчет. Он рассудил, что человека, стоящего на месте, издали гораздо труднее приметить, чем бегающего.
Вскоре, однако, он остановился. Самолет улетал. Кэнири долго смотрел ему вслед.
Теперь можно было подвести итог. Самолет не обнаружил его. Патронов больше нет. Пищи нет и нечем добыть её.
И всё-таки положение не казалось Кэнири безнадежным. После того, что произошло сегодня в полдень, после того, как ему удалось выбраться из воды на льдину, радостное ощущение победы не оставляло его. К этому прибавилась теперь уверенность в том, что поиски ведутся при помощи самолета. Если уж вызвали для поисков самолет, так найдут, обязательно найдут!
Отчего, собственно, приходить в отчаяние? Льдина большая — не то что тот осколок, на котором он был ещё сегодня утром. Снега на ней много, в трех местах — лужицы пресной воды. Когда есть чем утолить жажду, можно некоторое время и без пищи продержаться. Хороший охотник должен быть терпеливым.
А вдруг осколок с нерпичьими тушами прибьет обратно? В глубине души у Кэнири ещё теплилась такая надежда. Вон по-прежнему качается на волнах этот осколок. Даже нерпичьи туши видны. Как отнесло его, так и обратно может прибить. Пусть хоть приблизится на длину бечевы, а уж Кэнири не промахнется!
Правда, можно было не оставлять туши на той льдине. Теперь Кэнири понимает, что можно было разрезать их на части и перекинуть сюда, как он перекинул охотничий мешок. Наконец, нужно было положить в мешок хоть несколько хороших кусков мяса. Но тогда Кэнири не подумал о такой простой предосторожности. И не мудрено: у него было тогда ещё двенадцать патронов!
Кэнири старается убедить себя, что ещё не должен испытывать голода. Ведь он уже ел сегодня — и ел много. Если бы нерпичьи туши лежали здесь, рядом, он, наверно, и не притронулся бы к ним сейчас.
Чувствуя, что увещания не влияют на желудок, Кэнири принимает другие меры: он пьет воду из лужицы и потуже затягивает ремень.
К концу дня погода ухудшается, облака становятся гуще. Под низовым, порывистым ветром морская гладь покрывается бесчисленным множеством морщин.
Теперь пасмурная погода уже не радует Кэнири. Летчик, чего доброго, может отложить поиски. Побоится, пожалуй, сделать очередной вылет, скажет, что видимость стала плохая.
Кэнири бросает недовольный взгляд на сморщившуюся поверхность моря. «Как живот у столетней старухи», — досадливо думает он. А между тем морщины и складки постепенно превращаются в волны — не в те спокойные волны, которые тихо покачивали льдину весь день, а в злые, шумные, пенные.
В голову Кэнири снова закрались сомнения. Он решил вдруг, что самолет искал не его, а кого-то другого. Мало ли кого ещё могло унести на льдине! Побережье большое. Охотников и рыбаков много. Может, унесло какого-нибудь знатного человека, из-за которого не жаль и самолет вызвать?
А возможно, что и не в этом дело. Возможно, что этот самолет вообще никого не искал, а производил разведку льдов. Или стада моржей выслеживал. У каждого свои дела, не могут же все заниматься поисками охотника Кэнири!
Ветер разрывает пелену облаков, и оказывается, что солнце ещё не зашло. На горизонте Кэнири видит тонкий дымок парохода. Дымок медленно движется с востока на запад. Далеко, очень далеко! Какая б ни была глотка, всё равно не дозовешься. Какие бы ни были бинокли на пароходе, всё равно не увидят тебя оттуда. Морские дороги широки, десятки кораблей могут пройти по Чукотскому морю, и ни один из них не окажется, может быть, вблизи от Кэнири.
А волны становятся всё злее, переворачивают небольшие льдины, сталкивают их друг с другом, разбивают в мелкие осколки. Кэнири не переставая следит за льдиной, на которой лежат нерпичьи туши, видит, как она становится на дыбы, как, падая, она сталкивается с другой льдиной и разлетается вдребезги. Кэнири весь передергивается, представляя себе, что случилось бы, если б он оставался там.
Он так смертельно устал, так переволновался за этот день, что ничего уже не может делать, ни о чём не хочет больше думать. Сон валит с ног. Но он решает сначала поставить на своей льдине флаг. Всё- таки льдина будет тогда приметнее. Флаг могут ведь заметить даже тогда, когда Кэнири будет спать.
Кэнири стаскивает с себя рубашку и привязывает её к посоху, а посох прикрепляет бечевой к самому высокому торосу льдины. Теперь флаг виден далеко. Ничего что без рубахи будет похолоднее.
С льдиной, на которой находится Кэнири, волны пока что не могут справиться. Для них она слишком велика и к тому же защищена с краев плотной массой битого льда. Эта масса смягчает удары волн. И все же льдину качает гораздо сильнее, чем качало днем. Похоже, что буря разгуляется по-настоящему.
На всякий случай — чтобы не скатиться в море — Кэнири привязывает себя к торосу, под которым лежит. Он делает это уже почти бессознательно, непослушными, обессилевшими руками. Он чувствует, что впадает в забытье, не успев затянуть последний узел; заставляет себя очнуться, затягивает узел, шепчет. «Теперь буду спать». И сразу проваливается в глубокий как море, тяжелый сон.
Никакие звуки не доходили теперь до сознания Кэнири. Ни шум волн, ни треск разбиваемых льдин не могли проникнуть сквозь этот сон, как не могли бы проникнуть они к нему, если бы он лежал на дне моря. Ничем, казалось, невозможно разбудить его теперь…
Ничем, кроме того однообразного, рокочущего гула, который он уже слышал вчера.
Вначале Кэнири подумал, что это сон. Не хотелось открывать глаза: боялся, что звук этот сразу исчезнет. Через минуту Кэнири всё-таки открыл глаза. Звук не оборвался.
Солнце ещё только начинало подниматься над горизонтом. Кэнири понял, что проспал не больше получаса. Но силы уже вернулись к нему. Может быть, их возвратил не столько сон, сколько этот однообразный рокочущий гул, звучавший как самая прекрасная музыка.
Самолет кружил над льдиной. Летчик ещё издали заметил флаг, а затем и человека, спящего под торосом. Человек зашевелился, стал отвязывать себя от тороса, вскочил, замахал руками.
Самолет развернулся и взял направление на льдину. Он летел теперь так низко, как будто собирался совершить посадку.
«Неужели он хочет сесть?» — с удивлением подумал Кэнири, невольно отступая. Ему казалось, что машина летит прямо на него. Он не очень хорошо разбирался в авиационных делах, однако понимал, что посадить самолет на такую льдину невозможно. Правда, буря, к счастью, не разыгралась по-настоящему, море уже поуспокоилось немного, но льдину ещё порядочно качает. Да и не таких она размеров, чтобы служить аэродромом! И торосистая вдобавок!
Однако машина стремительно приближается. Слышен уже не монотонный, ровный гул, а рев, нарастающий с каждой долей секунды. Не выдержав, Кэнири падает и прикрывает голову руками. Падая, он видит какой-то предмет, отделившийся от машины.
Рев отдаляется так же быстро, как приближался. Кэнири поднимает голову и видит аккуратно упакованный тюк, застрявший между двумя торосами. Он не успевает ещё распаковать тюк, как видит, что самолет, сделав круг, снова направляется к льдине.
Теперь Кэнири не падает. Он только приседает, и то лишь тогда, когда машина, кажется, вот-вот заденет его крылом. Он хорошо видит летчика и, счастливо смеясь, машет летчику правой рукой, не отнимая левой от тюка.
Снова от самолета отделяется какой-то предмет. Это второй тюк. Но он сброшен не так удачно, как первый. Ударившись о льдину и несколько раз подпрыгнув, он скатывается в воду.
Кэнири, торопясь, принимается отматывать от тороса бечеву, которой привязан флаг, — иначе как закидушкой тюк не достать. Узлы затянуты на совесть, они не сразу поддаются.
А самолет всё кружит и кружит над льдиной. Только тогда, когда Кэнири отмотал бечеву, поймал тюк и вытащил его на лёд, самолет поднимается выше.
Перед тем как улететь, он трижды качнул крыльями Кэнири понял, что летчик приветствует его. «Наверно, у летчиков так полагается», — подумал он. И, чтобы быть вежливым, он вытянул в стороны руки, нагнулся и трижды качнул руками — точно так, как самолет крыльями…
