Следуя своему обыкновению, я и здесь сделаю краткое отступление.
Дуседам Старший больше не получит слова.
Не могу не содрогнуться при мысли о расплате, какую должен был понести этот дерзкий нечестивец; полагаю тем не менее, что заступничество Дуседама Младшего могло в какой-то мере смягчить ужасы геенны, выпавшие на долю его кровного родича.
Бедный аббат Дуседам, представляю себе его страдания и ужас в тот день, когда в руки ему попали эти пожелтелые листы, исписанные предком.
После, немного успокоившись, он, вероятно, потянулся к своей любимой трубке и долго курил ее — молча, глядя в никуда.
Как наяву вижу его в зимний день неизвестно какого года — насколько можно понять, некоего шестого января.
Перед ним длинные ряды книг в розовых отсветах по прихоти пламени, танцующего в большом открытом камине. Здесь все его великие молчаливые друзья, готовые обогатить пытливый ум исследователя: Эпиктет, Теренций, святой Иоанн Златоуст, святой Августин, святой Раймонд де Пеньяфорт, святой Фома Аквинский, Скалигер… а с роскошной псалтирью святого Григория соседствует грозная книга Еноха в переводе Роулинсона.
Вечер Богоявления темен, ливневые шквалы сменяются пронзительным ветром, и лишь доносящиеся отголоски детского пения освящают его.
«Вечер чуда, — наверное, прошептал аббат, — когда самое неистовое буйство стихий не может затмить сияние Звезды… Осветит ли она мой скорбный путь, лежащий во мраке?… Увы, я, недостойный человек и жалкий грешник, не смею надеяться на лучшее!»
Он сворачивает страницы и, печально качая головой, вкладывает их в оловянный футляр тонкой работы — лежащий теперь передо мной.
«А когда, наконец, я открою то, что сочту истинной историей зловещего Мальпертюи, спасу ли я тем самым заблудшие души от власти Лукавого? Позволит ли Господь мне, своему недостойному служителю, споспешествовать Славе Его, вернув сии души на Небо Его?»
… И вижу: Дуседам Младший погружается в мучительные раздумья, а в очаге медленно умирает огонь, и дружеская улыбка книжных переплетов меркнет в ночи.
Часть вторая. Эуриалия
Глава седьмая. Зов Мальпертюи
Когда же открылась мне истина — во сне или в часы бодрствования?
Миссис Блаватская
Колдуньи с гор Фессалийских в продолжение семи лун сохраняют живыми эти прекрасные глаза в урнах из серебра,
а затем делают из них украшения: семь лет роняют глаза жемчуга вместо слез.
Уикстед (Гримуар)
После нескольких листков, оставленных Дуседамом Старшим, с которыми читатель только что познакомился и которые, вероятно, в небольшой мере прояснят происшедшее, я поместил продолжение воспоминаний Жан-Жака Грандсира.
Меня разбудил отдаленный шум, схожий с дыханием исполинской груди.
Незнакомая комната: светлая, со стенами, сложенными, словно из снежных плит, и с оконными переплетами, блестящими, как перламутр.
Тепло, будто в гнезде у щегла, когда в поисках птичьих яиц засунешь туда руку, — светлое пламя весело танцевало за решеткой переносной железной печки.
Из соседнего помещения послышались шаги, и сквозь полузакрытые веки я увидел незнакомую женщину, краснолицую, пышущую здоровьем. В комнате она не задержалась, только взяла со стола блюдце, вытерла донышко у чашки и вышла, причем на какое-то мгновение ее огромный зад заслонил от меня весь дверной проем, будто плотоядно поглотил пространство.
Невольно пришло на ум сравнение с большой лодочной кормой — в порыве мальчишеского энтузиазма я запечатлел бы на ней какое-нибудь очаровательное имя, искупающее слой жира и тяжеловесность.
В воздухе за окном разразилась перебранка высоких пронзительных звуков; немного приподняв голову, я увидел голубое небо, вспененное маленькими облачками, — словно кукольное корытце для игрушечной стирки, и в нем быстрое движение энергичных силуэтов.
— Чайки! — воскликнул я.
И тут же прибавил:
