медленную агонию света.
Светильники гасли один за другим, и каждое новое затмение сопровождалось тяжелым хищным звуком.
Тень приближалась, подкрадывалась ко мне, чернильно-смолистый мрак уже затопил все верхние этажи.
В нише второго этажа, похоже, горела сальная свеча; мне не было видно ее, но неверный желтый свет падал на ступеньки и перила.
Туда, на лестничную площадку, словно опустилось облако, еще чернее, чем наступающая за ним ночь; гибели свечи неожиданно сопутствовал не шум бесполезного паруса, а жуткий вопль и оглушительный скрежет железа по железу.
Свод мрака надвинулся на меня.
Оставались только два источника света: красивая лампа с округлым язычком пламени в углу большой лестничной площадки первого этажа и слабый отблеск где-то вдали — венецианский фонарь, яркий сам по себе, именно поэтому дающий мало света.
Солидная верхняя лампа, по-видимому, сопротивлялась — ее отсвет сначала дрогнул, почти пропал и разгорелся вновь.
Уже пронесшаяся было мимо лампы тень вернулась, сопровождаемая хлопающим звуком и криком ярости, — и лампа уступила, побежденная.
Оставался фонарь.
Я различал его очень хорошо — он висел на шнуре почти над моей головой: хищник из мрака неизбежно явился бы моему взору, если готовил фонарю ту же судьбу, что и остальным светильникам. И я его увидел, если, конечно, можно сказать, что видишь тень, падающую на тень.
Нечто огромное, мимолетное, подобное стремительно несущемуся дымовому сгустку, в котором выделялись два светящихся красным пятна, набросилось на радужный свет, и он сгинул.
В это критическое мгновение я вновь обрел способность двигаться.
В дьяволовом логове оставался единственный источник света — голубая лампа бога Терма.
Я кинулся к ней и схватил, твердо решив защитить свет от любого исчадия ночи.
Внезапно моего слуха достигли жалобные стенания.
В жизни не слышал ничего более душераздирающего и безысходного — и в этом плаче, в этом нечеловеческом страдании прозвучал призыв ко мне.
— Маленький господин… Света, маленький господин!
Откуда-то со второго этажа, из-за непроницаемой стены мрака меня звал Лампернисс.
Я торопливо вывернул на пару дюймов фитиль в голубой лампе, и прекрасное маленькое зарево родилось в моей сжатой руке, бросающей вызов грозной тьме.
— Лампернисс… я иду… держись!
Я помчался наверх через две ступеньки, осененный лазурным ореолом, жестом и словом противоборствуя неизвестному врагу.
— Только попробуй вырвать у меня лампу!
Но творение мрака не явилось, я беспрепятственно добрался до лестничной площадки, откуда доносились стоны Лампернисса.
Свет неровными скачками двигался впереди меня, вызывая к жизни причудливые тени, светло- голубыми мазками ложился на стены и резные панели.
— Лампернисс!
Я чуть не наткнулся на него; жуткое зрелище предстало моим глазам, потребовались все мое мужество и весь мой гнев, чтобы не выронить лампу.
Бедный Лампернисс лежал на липком от почерневшей крови полу, безобразно нагой, со страшной рваной раной на теле.
Я наклонился приподнять его, но слабым движением он отказался от помощи.
Руки его бессильно упали — звякнуло железо. Только тут я разглядел: он был прикован к полу тяжелыми цепями.
— Лампернисс, — взмолился я, — только скажи…
Он страшно захрипел.
— Обещайте…
— Да, да, все что скажешь…
Он приоткрыл подернутые пеленой глаза и улыбнулся.
— Нет… не то… света! О, пощади меня!
Тело его обмякло, глаза закрылись, только огромная страшная рана продолжала судорожно пульсировать.
Из ночной глубины что-то надвигалось на меня, и вдруг перед моими глазами возник чудовищный коготь.
В голубом свете лампы явился громадный орел: звезды бы содрогнулись, устрашенные его величием, яростный взор обжигал, Мальпертюи потряс его жуткий крик.
Лапа со стальными когтями вырвала из моих рук светильник и отбросила далеко в сторону. Тьма сомкнулась вокруг меня, как тюремные стены.
Чудовище, по-видимому, ринулось на свою жертву, ибо я услышал страшный звук раздираемой плоти.
— Обещайте!…
Слабый голос, принесенный легким дуновением, произнес это слово как будто прямо мне на ухо.
И тишина.
Немного погодя открылась дверь.
В черной глубине родился свет — свет свечи или высоко поднятого потайного фонаря.
Неуверенные шаги, осторожно ступающие по темной лестнице.
Свет разгорался, приближаясь с каждой ступенькой.
Я увидел свечу.
Вставленная в примитивный подсвечник из обожженной глины, она колебалась в такт державшей ее руке. Короткие и толстые, словно сосиски, пальцы другой руки прикрывали пламя.
Когда свет упал на меня, обладатель свечи остановился и что-то пробурчал.
Толстая лапища больше не заслоняла огонек — она протянулась и схватила меня за плечо.
— Ну-ка, пошли!
В голосе звучала угроза.
Свеча дернулась, и я наконец увидел лицо — лицо кузена Филарета.
Я пробормотал его имя, но он не ответил.
Угрюмо таращась на меня, он еще сильнее сжал мое плечо и с силой подтолкнул.
Меня овеяло нежным ледяным дыханием, и я ощутил себя почти невесомым.
Но грубая враждебная сила по-прежнему владела мной, казалось, меня неумолимой хваткой сдавил мощный борец, затем будто змея обвила руки и ноги, спускаясь к запястьям и щиколоткам.
И я словно погрузился в глубокую и очень холодную воду.
— Ты будешь все видеть и слышать, но даю слово, мучений ты избежишь.
Приятная легкость не исчезла, но я оцепенел в полной неподвижности, исключающей малейшую возможность движения, — признаться, я и не пытался пошевелиться, боясь спугнуть сладостное ощущение покоя.
— Я простой пожилой человек и зла ни на кого не держу; хоть и мог бы обидеться на тебя; помнишь, как ты отказался добыть мне коростеля (вот славное было бы чучело!), и вообще — нет чтобы поймать одного из маленьких злых бесов с чердака, так ты еще и ловушку потерял, на которую столько времени и труда положено.
Я плашмя лежал на очень холодном столе, надо мной висела люстра с множеством рожков — в каждом по массивной свече витого воска, и все они горели ровным высоким пламенем, разливая мягкое золотистое сияние.
Голос кузена Филарета удалось признать сразу, но самого его я не видел: в поле зрения оказался
