Рабочий кабинет советника был освещен, как бальный зал. Бедняга не оставил темноте ни единого шанса. На камине, словно две полные луны, сияли большие фарфоровые лампы. Хрустальная люстра в стиле Людовика XV свешивалась с потолка: огни в призмах играли и рассыпались горстями драгоценных камней. В каждом углу стояли зажженные свечи в медных или керамических подсвечниках. Два ряда высоких свечей на столе, казалось, обозначали невидимый катафалк.
Ослепленные, мы напрасно искали советника.
— Посмотрите туда, — прошептала Фрида. — Он прячется за оконной занавесью.
Лотта резко откинула драпировку. Господин Хюнебайн был там. Он стоял у открытого окна и, нагнувшись, что-то разглядывал на улице.
Лотта тронула его за плечи, потом отпрянула в ужасе:
— Не смотрите! Ради Бога, не смотрите! У него нет… головы!
Фрида вскрикнула, зашаталась и наверняка упала бы в обморок, если бы не спокойный голос Меты:
— Внимание, опасность.
Мы стали рядом с ней, ободренные ее смелостью и присутствием духа.
Вдруг что-то сгустилось, замерцало у потолка. Черная тень метнулась в угол комнаты, где свечи разом погасли. Мета скосила глаза на камин.
— Скорей! Светильники! Поздно!
В ту же секунду фарфоровые лампы на камине треснули, выплюнули две струи дымного пламени и погасли.
Мета замерла. В ее глазах леденела ярость, о возможности которой я даже не подозревала.
Внезапный порыв ветра задул свечи на столе и только люстра продолжала рассеивать искристое сияние. Мета не сводила с нее глаз. Вдруг она взмахнула рапирой и рассекла пустоту.
—Только бы не погас свет! Я вижу это… Ах!
Рапира пошла вперед, назад, задергалась так, словно кто-то невидимый пытался ее вырвать.
В этот вечер мы спаслись благодаря Фриде.
Она истошно завопила, схватила увесистый медный подсвечник и, подскочив к Мете, принялась лупить наудачу во все стороны. Рапира свободно опустилась, нечто легкое и быстрое задело потолок, дверь распахнулась, раздался глухой, отчаянный вой.
— Один, — сказала Мета.
Могут спросить: зачем же мы продолжали оставаться в доме, где объявились кровожадные незримые сущности?
Сотня домов, если не больше, подверглась подобному кошмару. Перестали вести счет исчезновениям и убийствам. Публичные возмущения потухли. Город застыл в угрюмом ожидании смерти. Самоубийства насчитывались уже десятками — люди предпочитали покончить с собой, нежели стать жертвами палачей-фантомов. К тому же Мета, особым чутьем угадывая невидимое присутствие, жаждала мести.
Она упорно отмалчивалась, лишь просила тщательно запирать на ночь двери и ставни. С наступлением сумерек мы вчетвером собирались в гостиной, которая теперь служила и столовой, и спальней, а выходили только по утрам. Я все допытывала Фриду по поводу ее вооруженной эскапады, но сколько-нибудь толкового ответа не получила.
— Не пойму ничего. Видела вроде какую-то фигуру. — Здесь она беспомощно пожимала плечами. — Не могу, не умею сказать точно. Тот самый ужас, что прятался в моей комнате.
И больше ничего. Но нам суждено было целиком пропитаться этим ужасом.
Однажды в середине апреля Лотта и Фрида слишком задержались на кухне: Мета, открыв дверь гостиной, крикнула, чтоб они быстрей возвращались.
Вечерние сумерки уже опустились на лестничные площадки и вестибюль.
— Сейчас, — послышался дуэт. — Сейчас идем.
Мета вошла и притворила дверь. Она была мертвенно бледна. Никаких шагов внизу. Молчание давило дверь, как тяжкая черная вода.
Мета повернула ключ. Я изумленно воззрилась на нее.
— Что вы делаете? А Лотта, а Фрида?
— Бесполезно.
Она даже не посмотрела на меня, не пожелала отвести от рапиры неподвижного и страшного взгляда.
Лотта и Фрида исчезли в свою очередь, растворились в тайне.
Господи, что же это?
Кто-то есть в доме, кто-то — раненный и страдающий — хочет, чтобы ему помогли. Догадывается ли Мета? Она вообще перестала разговаривать, только забаррикадировала окна и дверь на такой манер, словно более опасалась побега, нежели вторжения. Потянулись жуткие, одинокие дни. Мета представлялась мне бледным угрожающим спектром, а не человеком.
Однажды я неожиданно столкнулась с ней в коридоре: в одной руке она держала рапиру, в другой — сильный фонарь с рефлектором, которым высвечивала темные углы.
При другой встрече она посоветовала мне вернуться в гостиную и, поскольку я повиновалась весьма неторопливо, крикнула мне в спину, что не потерпит вмешательства в свои дела.
Угадала ли Мета мой секрет?
Куда девалась скучная старая дева, что буквально несколько дней назад привычно склонялась над вышивкой? Сейчас ее лицо пылало напряжением ненависти, отблески коей падали и на меня. Так как у меня появился секрет.
Что меня побудило к действию? Любопытство, жалость, извращенность, не дай Бог?
Нет! От всего сердца уверяю Господа: только жалость. Только милосердие…
Однажды я сошла в прачечную набрать воды из колонки и вдруг услышала тихое постанывание:
— Моа… моа…
Я подумала о пропавших близких, осмотрелась и увидела приоткрытую дверь в кладовку: там, в пыли и паутине, несчастный Хюнебайн держал старые книги.
— Моа… моа…
Оттуда. Я подошла ближе — тишина. Сделала несколько шагов, и вдруг что-то дотронулось до моей юбки. Я слегка отшатнулась, и тотчас застенало, зажалобилось близ меня:
— Моа… моа… — и тихо поскребли мой кувшин.
Я поставила кувшин. Вода заволновалась, заплескалась, словно жадно лакала собака. Уровень чуть-чуть опустился.
— Моа… моа…
В жалобе послышался человеческий плач, даже детское всхлипывание — невидимый монстр страдал…
Шаги в коридоре. Я приложила палец к губам и стоны умолкли. Бесшумно прикрыла дверь в кладовку. Мета вошла в прачечную.
— Вы тут стонали?
— Поскользнулась…
Я стала сообщницей фантомов.
Принесла молоко, вино, яблоки. Никаких признаков жизни. Когда вернулась, молоко было выпито до последней капли, но вино и плоды остались нетронутыми. И словно легкий ветерок окружил меня и замер в моих волосах.
Я снова принесла свежего молока. Стонов не слышалось, только призрачная ласка длилась дольше.
Мета, похоже, поглядывает на меня с подозрением и часто задерживается у кладовки.
