не задохнулась от такого вторжения и попыталась отодвинуться, но он крепко держал ее.
– Открой их для меня, сладкая нимфа, – прошептал он, прижавшись к ее губам. – Дай мне попробовать тебя.
Дрожь прошла по ее телу, когда она подчинилась его требовательному языку. Он провел языком по шелковистой внутренней поверхности каждой губы и перешел к зубам, любовно обхаживая искривленный зубик, который буквально свел его с ума. Он простонал:
– Эри, Эри, если я не возьму тебя сейчас, я умру.
Ее ответ был произнесен низким и дрожащим голосом:
– Что вы имеете в виду… взять меня?
Бартоломью оторопело уставился на ее раскрасневшееся лицо. Он забыл, какой невинной она была, забыл о своей жене, забыл обо всем, кроме своей слепой, отчаянной потребности в ней.
– Господи Боже, – пробормотал он. – Что я наделал?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
– Бартоломью? – Эри потянулась к нему. Ее кожу покалывало иголочками от волны холодного воздуха, хлынувшей на нее после того, как он отпрянул от нее и поднялся на ноги.
– Простите меня, этого никогда не должно было произойти, – пошатываясь, как будто от боли, он направился к двери и снял с крючка свою куртку:
– Ложитесь спать и забудьте об этом.
– Я не хочу забывать, я хочу понять, – Эри медленно выпрямила свое отравленное страстью тело и попыталась избавиться от чувства смущения. – Вы сказали, что если не возьмете меня, вы умрете. И после это вы вскакиваете и уходите? О чем вы говорили?
– Ложитесь спать, Эри, – его голос прозвучал хрипло. Он натянул дождевик поверх куртки и накинул капюшон на свои взъерошенные волосы. – Забудьте о том, что здесь произошло.
Она встала и шагнула к нему, протянув обе руки:
– Как я могу, когда я даже не представляю, что именно должна забыть?
Дверь захлопнулась за ним.
– О… о, черт! – Эри топнула ногой и резко повернулась к камину, обхватив себя руками, чтобы согреться – от открытой па мгновение двери потянуло холодом.
Ничего не видя перед собой от гнева и досады, Бартоломью слепо и безо всякой цели вышагивал сквозь дождь и грязь. Что на него нашло? Еще несколько минут, и он бы взял ее. Он бы лишил ее невинности и тем самым совершил бы измену. Не только по отношению к Хестер, а измену всему, что его окружало, в том числе и по отношению к Причарду. Он – мерзавец, гнусный ублюдок, самый аморальный распутник, какого только можно представить.
Хестер знала это – с самого начала. Все эти годы, пока с похотью в глазах и проклятием в душе он следил за ней, ходившей по пропахшему настойкой опия отцовскому дому, она знала это. И использовала это против него. Затем, в один проклятый день, когда он поддался своей потребности в ней и сделал ее своей женой, она выставила его из своей комнаты. Она смеялась из-за двери до тех пор, пока он не ворвался вовнутрь, не сорвал халат с ее тела и почти изнасиловал ее.
С тех пор он не дотрагивался до нее. В течение нескольких лет она издевалась и насмехалась над ним каждую минуту. Ее жалобам не было конца. Дом, в который он ее привел, был недостаточно шикарен, обстановка – недостаточно богатой, ее место в обществе – в качестве его жены – слишком скромным. Осознавая, что потребности плоти время от времени низводили его до того, что он подумывал войти в ее комнату и закончить то, что начал той ночью, Бартоломью чувствовал стыд.
А теперь, да простят его небеса, его отвратительное распутство, едва не погубило невинную девушку. Бартоломью вряд ли мог быть себе еще более противен, даже если бы на самом деле совершил этот грязный поступок.
И все равно он желал Эри.
Дом Апхемов был погружен в темноту, когда он наконец возвратился, полузамерзший и измученный. Он осторожно приоткрыл тяжелую дверь. На столе, прикрученная для экономии топлива слабо светилась лампа – Эри оставила ее для него, но самой девушки нигде не было видно. Вздохнув с облегчением, он тихонько прикрыл дверь и снял верхнюю одежду, одним глазом посматривая на чердак, опасаясь, что она услышит его и сойдет вниз. Он долго сидел, скорчившись, перед камином, пока пальцы на ногах и руках не перестало покалывать, а его тело не перестала сотрясать дрожь.
Позже, подоткнув под себя теплые стеганые одеяла, лежа на большой пуховой перине, он уставился в темноту, представляя себе, каково это – чувствовать, как ее маленькое тело прижимается к нему, ее головка у него на плече и ее дыхание теплом обдает его обнаженную кожу.
С глухим стоном, увидев, что его тело слишком живо реагирует на воображаемое видение, он перекатился на спину и попытался забыться сном. Но даже там она преследовала его, танцуя в полуночной дымке на расстоянии вытянутой руки, одетая только в прозрачные одежды, которые развевались, как призрачные обрывки тумана над поверхностью моря.
На следующее утро, хотя Бартоломью и чувствовал себя усталым и безразличным, захватив с собой ружье, он все-таки выскользнул из дому до того, как Эри проснулась. Ночью дождь прекратился. К тому времени, когда, воспользовавшись упряжью Джона, Бартоломью оседлал Подснежника и доехал до главной дороги, предрассветное небо начало проясняться. Он ехал медленно, просто чтобы занять себя чем-нибудь и держаться подальше от домика. Один раз он выстрелил в оленя, стоявшего на краю луга. Охота не входила в число его талантов; пуля прошла в добрых шести дюймах над спиной животного. Олень подпрыгнул, почти мгновенно развернулся и исчез в кустах.
Крутая извилистая дорога была именно в том состоянии, в котором он и ожидал ее найти. Насыщенная влагой земля во многих местах сползла, обнажив иззубренную скальную породу. Кое-где наплывы грязи и валуны почти перегораживали дорогу. Он обогнул груду булыжников, радуясь тому, что ему не надо провозить повозку через все эти препятствия, включая то, которое вынудило его бросить все в самом начале. Когда он обогнул последний поворот и увидел ожидающую его повозку, увидел именно там, где ее
