волосы обратной стороной мокрой, мыльной ладони и выбежала на улицу. Бартоломью с белым, как морская пена, лицом стоял между двумя домами.
– Хестер смертельно больна. Скажи Симу, чтобы он сменил Причарда, и отправь парня в город за доктором. Потом поднимайся в комнату Хестер. Ты мне понадобишься.
Эри не задавала вопросов. Ужас был для нее так же осязаем, как и бумажный фартук, о который она вытирала все еще мокрые руки. Через пять минут после того как она разбудила Сима и передала ему слова Бартоломью, Эри вошла в дом смотрителя. Она прижала свой носовой платок, смоченный духами, к носу и быстро поднялась по ступенькам. Перед открытой, дверью комнаты Хестер она внезапно остановилась. Бартоломью стоял, нагнувшись к жене, которая лежала на кровати. Одеяла были отброшены, а ее халат задрался вверх, обнажая ноги, которые были настолько разными, что казалось, они принадлежат двум разным людям. Первая стопа была черной, бедро опухло и стало вдвое больше левого. Над чернотой по всей лодыжке до колена тело было покрыто красными полосами. Стопа была покрыта язвами, как после ожогов. Водянистые выделения просачивались из открытых язв и издавали такой ужасный запах, что Эри стало плохо.
– О Господи, – прошептала она. Бартоломью повернулся к ней и увидел, как ее лицо побелело. Она тяжело сглотнула, прикрыла рот рукой и шагнула к двери.
Он рывком подскочил к ней.
– Не падай в обморок, черт возьми, ты мне еще нужна! – его голос прозвучал грубо, но в нем слышалось отчаяние. Эри глотнула воздуха. Когда тошнота прошла, она выпрямилась.
– Со мной все в порядке. Давай поменяем ей постель и переоденем ее в чистый халат.
Они работали молча, зная, что сейчас не время задавать вопросы или искать на них ответы. Когда он поднял Хестер, чтобы Эри могла сдернуть с кровати мокрые простыни, Хестер открыла глаза и произнесла треснутым, надломленным голосом:
– Выгони ее отсюда. Шлюха… Ты… не получишь его… так скоро. Так скоро.
Хестер более походила на труп, чем на живого человека. Ее карие глаза глубоко запали, взгляд был мутным. Черты лица заострились, а кожа, покрытая сетью тонких, как трещина на старинной вазе, линий, висела на костях, как сухая тонкая бумага.
– Убирайся… – повторила она полушепотом. Эри продолжала свое дело. Она была рада, что они успели переодеть Хестер в свежий халат до того, как она проснулась.
– Она останется, Хестер, – Бартоломью стал так, чтобы его жена не видела Эри. – Мне нужен помощник, раз уж я ухаживаю за тобой.
– Нет, нет. Я…
– Побереги силы! Они могут понадобиться тебе, если доктор решит, что нужно из-за твоего упрямства ампутировать ногу.
Глаза Хестер округлились и расширились до размеров монеты в доллар. Ее белки были болезненно желтыми.
– Мою ногу? – она вытаращилась на мужа. – Ампутировать мою ногу? Никогда! Нет!
Она в отчаянии принялась молотить мужа по рукам. Эри жестом показала, что ее можно опустить в кровать.
– Тише, Хестер, – Эри наклонилась, чтобы расправить белье на кровати. – Он имел в виду совсем не то, что сказал.
– Нет, если я что-то говорю, именно это я и имею в виду. Она сама во всем виновата. У этой идиотки гангрена.
Эри отчетливо слышала гнев и раздражение в его словах, видела их в его темных глазах и сжатых губах, и все понимала. Мужичины всегда плохо справляются с ситуацией, когда кто-то находится в опасности и они бессильны помочь. Она хорошо помнила, как злился отец, когда мама смертельно заболела, а потом умерла. Принимая во внимание то, через что Хестер заставила пройти своего мужа за семь лет их брака без любви, можно было ожидать, что Бартоломью будет рад избавиться от нее, но с Бартоломью все было совсем не так. Эри слишком хорошо знала его, чтобы теперь удивляться его поведению. Его честь никогда не позволит ему стоять в стороне, когда человек – любой человек – страдает. Хестер снова и снова бормотала: «Моя нога, не отрезайте мне ногу».
– Это водянка, – в голосе Бартоломью явственно чувствовалось отвращение. От возбуждения он ходил по комнате взад-вперед. – Какая-то вшивая водянка на пятке, которую она как следует не обработала из-за своего дурацкого представления, что болезнь – это наказание за грехи.
– Я пыталась, – простонала Хестер, – но она не заживала.
– Пожалуйста, Бартоломью, не надо, ты пугаешь ее.
Эри вытерла пот со лба больной и стала говорить первое попавшееся, что только приходило ей на ум, – сколько горошин она нашла в саду, какая па улице погода, что небо серое с просинью, что приближается шторм, что ночью у одной из коз Сима родился козленок – все, лишь бы отвлечь внимание женщины от больной ноги.
Когда Хестер успокоилась и уснула, Эри подошла к Бартоломью, который стоял у окна.
– Я не понимаю, – сказала она тихо, чтобы Хестер не слышала. – Водянка и сама заживает. У нас у всех бывают водянки. Как же из этого получилось заражение?
– Не знаю. Может, это связано с диабетом, которым, как считает доктор Уилле, она больна. Все, что я знаю, – если начинается гангрена и ее не начать лечить сразу же, то… – его голос оборвался – уж слишком тяжелы были эти слова.
Хестер застонала во сне: «Я не умру! Я не знала! Не знала! Я не хочу умирать».
Эри села на край кровати и взяла хрупкие дрожащие руки Хестер в свои:
– Все хорошо. Все будет хорошо!
