полным ужаса и любопытства; постепенно и граф прекратил разговор и сидел, то глубоко задумавшись, то читая том Тацита, который принес с собою, чтобы скоротать томительную ночь.
ГЛАВА XLVII
Барон де Сент Фуа не мог заснуть всю ночь от беспокойства за своего друга; он встал рано, чтобы узнать исход ночных событий. Проходя мимо кабинета графа и услышав там движение, он постучался в дверь, и ему тотчас же отворил сам хозяин. Обрадовавшись при виде его здравым и невредимым и горя нетерпением поскорее узнать о происшествиях, случившихся за ночь, он не успел разглядеть непривычную серьезность, разлитую по чертам графа, — и впервые заметил ее точько тогда, когда услышал сдержанные ответы его. Граф говорил улыбаясь и нарочно напускал на себя легкий, небрежный тон; но барон не был расположен шутить и продолжал свой допрос так настойчиво, что граф, снова сделав серьезное лицо, сказал ему;
— Умоляю вас, друг мой, не расспрашивайте; да и на будущее время попрошу вас хранить молчание насчет всего, что показалось бы вам странным в моем поведении. Не скрою от вас, что мне очень тяжело и что моя попытка караулить всю ночь нисколько не помогла мне отыскать Людовико; простите мне великодушно, если я буду молчать о происшествиях нынешней ночи.
— Но где же Анри? — спросил барон, с удивлением и разочарованием встретив такой решительный отпор.
— Он здоров… отдыхает у себя, — неохотно отвечал граф. — Но, вероятно, вы и его не станете расспрашивать, зная мое желание на этот счет.
— Конечно, не стану, — отозвался барон несколько огорченным тоном, — раз это вам неприятно. Но мне думается, друг мой, что вы могли бы положиться на мою скромность и оставить такое обидное недоверие. — У меня даже возникает подозрение, уж не видели ли вы что-нибудь необычайное, побудившее вас уверовать в мою теорию, — словом, что вы перестали быть Фомой неверующим, каким были прежде!
— Оставим этот разговор, — отрезал граф, — можете быть уверены, что не совсем обыкновенные причины заставляют меня молчать перед другом, с которым я в хороших отношениях уже более тридцати лет. Надеюсь, моя теперешняя сдержанность не может возбуждать у вас сомнений насчет моего уважения или искренности моей дружбы.
— Не буду сомневаться ни в том, ни в другом, — сказал барон, — хотя, признаюсь, не могу не выразить своего удивления по поводу такой странной сдержанности.
— Как бы то ни было, — отвечал граф, — но я серьезно прошу вас ничего не говорить членам моей семьи ни об этом и вообще ни о чем, что могло бы показаться вам странным в моем дальнейшем поведении…
Барон охотно дал обещание; поговорив еще немного о безразличных предметах, оба явились к завтраку; граф встретил свою семью со спокойным лицом и отделывался от их расспросов легкими шутками, напуская на себя непривычную веселость. Он уверял всех и каждого, что им нечего бояться северных комнат, раз он и сын его выбрались оттуда живыми и невредимыми.
Анри не так легко удавалось замаскировать свои чувства. Лицо его еще хранило следы испуга; он часто делался молчалив и задумчив, и хотя отвечал шутками на заигрывания м-ль Беарн, но видно было, что он смеется через силу.
Вечером граф, согласно своему обещанию, посетил монастырь, и Эмилия с удивлением заметила смесь игривой шутки и сдержанности е его тоне, когда он говорил о северных апартаментах. О том, что там произошло, он, однако, не обмолвился ни единым словом; а когда она попробовала напомнить ему его обещание рассказать ей о результате своих наблюдений и спросила его, убедился ли он в том, что там водится нечистая сила, взор его на минуту принял какое-то торжественное выражение; но вдруг, как бы одумавшись, он улыбнулся и проговорил:
— Милая Эмилия, пожалуйста, не позволяйте аббатисе набивать вам голову подобными бреднями: она рада внушить вам, что привидения водятся чуть не в каждой темной комнате. Верьте мне, — прибавил, он с глубоким вздохом., — мертвецы не являются с того света по пустякам или ради забавы, чтобы постращать робких людей… — Он остановился и впал в задумчивость; — однако довольно об этом, — прибавил он в заключение.
Вскоре затем он простился и ушел домой, а Змилия, вернувшись к монахиням, очень удивилась, узнав, что они уже знакомы с теми обстоятельствами, о которых он так тщательно избегал говорить; многие из них восхищались неустрашимостью графа, решившегося провести ночь в тех покоях, откуда исчез Людовико. Тут Эмилия наглядно убедилась, как быстро разносится молва: монахини получили эти сведения от крестьян, которые приходили продавать фрукты в монастырь и которые со времени исчезновения Людовико с любопытством следили за происшествиями в замке.
Эмилия молча выслушивала различные мнения монахинь о поступке графа: большинство осуждало его, называя безрассудным и самонадеянным, утверждая, что врываться таким образом в пристанище злого духа — значит нарочно раздражать его и навлекать на себя мщение.
Сестра Франциска, наоборот, уверяла, что граф действовал с мужеством и неустрашимостью добродетельной, честной души. Сам он сознает себя ни в чем неповинным и не заслуживающим кары со стороны добрых духов, а чары злых ему не страшны, раз он вправе рассчитывать на покровительство сил высших, на покровительство Того, Кто обуздывает злых и охраняет невинных.
— Грешники не смеют надеяться на покровительство свыше! — произнесла вдруг сестра Агнеса. — Пусть граф остерегается в своих поступках, чтобы не лишиться права на Божию охрану! А в сущности — кто посмеет себя самого назвать невинным? Земная невинность лишь относительна. Но как страшна бездна греха и в какую ужасающую пропасть мы можем ввергнуться! О!..
Произнеся эти слова, монахиня вздрогнула всем телом и глубоко вздохнула. Эмилия была поражена; взглянув на нее, она заметила, что глаза сестры Агнесы устремлены на нее. Затем монахиня встала, взяла ее за руку, несколько мгновений молча и пристально смотрела ей в лицо и, наконец, изрекла:
— Вы молоды, вы невинны! Я хочу сказать, что вы невиновны ни в каком великом преступлении! У вас в сердце гнездятся страсти… это скорпионы; они дремлют пока, но берегитесь пробудить их! они уязвят вас… уязвят до смерти!
Эмилия, взволнованная этими речами и торжественностью, с какой они были произнесены, не могла удержаться от слез.
— А! так вот в чем дело! — воскликнула Агнеса, и суровое лицо ее смягчилось. — Так молода и уже несчастна! Значит, мы с вами сестры! А между тем не существует уз привязанности между грешниками! — прибавила она, и глаза ее опять приняли дикое выражение. — Нет среди них ни кротости, ни покоя… ни надежды! Все эти чувства я знавала когда-то… Глаза мои умели плакать… теперь слезы выжжены… душа моя застыла и стала бесстрастной!… Я уже не знаю горя!
— Будем каяться и молиться, — прервала ее другая монахиня. — Нас учили надеяться, что молитва и покаяние — путь ко спасению. Для всех раскаянных грешников жива надежда!
— …Для всех, кто раскается и обратится к вере истинной, — заметила сестра Франциска.
— Для всех, кроме меня! — торжественно вымолвила Агнеса. Она замолкла, потом вдруг отрывисто произнесла:
— Голова моя горит… я, кажется, больна… О, если бы я могла изгладить из своей памяти все события былого времени: эти образы вырастают предо мною, словно фурии, и мучат меня!.. Я вижу их и во сне, и наяву; они неотлучно стоят у меня перед глазами! И теперь я вижу их… и теперь!..
Она остановилась в застывшей позе — олицетворение ужаса; напряженный взор ее медленно обводил стены комнаты, точно ища чего-то. Одна из монахинь тихо взяла ее за руку и хотела увести ее из приемной. Агнеса притихла, провела другой рукой по глазам и с тяжким вздохом проговорила:
— Вот теперь они ушли… ушли… У меня лихорадка… Я не знаю, что говорю. На меня иногда это находит… Потом я скоро оправлюсь. Сейчас мне будет лучше… Что это? Кажется, звонили к заутрене?
— Нет, — отвечала Франциска, — вечерняя служба окончена. Пусть Маргарита проводит вас в келью.
— В самом деле, — покорно согласилась сестра Агнеса. — Там мне лучше будет. Покойной ночи, сестры. Помяните меня в ваших молитвах!
Когда они удалились, Франциска, заметив волнение Эмилии, сказала ей:
