мол, такого-то года подавалась на Стратоника свинья, знавшая толк в сладких цитрусовых плодах.
А ведь известно Мирону про Сувора кое-что, неизвестное никому больше. Раз в два-три года переодевается граф развеселой старушечкой — пользуясь тем, что ростом невелик — и отправляется гулять по улицам Киммериона, сплетни слушать по рынкам, а еще больше сплетни эти распространять — все про графа Сувора Палинского. Что, мол, есть у графа деревянный летающий голубь, с которым можно в шахматы играть, если слово особое знаешь, чтобы голубя этого задействовать, а еще можно на этом голубе летать по комнате, ты летать будешь, а голубь — механических мух ловить. Или другой слух пускает: что живет в его замке, в особливом помещении, древний Бог Молчания — Сигалеон. Бог молчит, а приношения ему надо приносить молчанием, и один лишь камердинер графа это умеет, прочие жители Палинского Камня никак не способны. Что, кроме камердинера, есть в замке на Палинском Камне особая прислуга, незримая, притом сплошные бородатые карлы, одна большая семья, Глудоедовы их фамилия, незримость у них вроде как наследственная болезнь. И так далее. А в будущем году, не ровен час, пустит слух, что едят эти Глудоедовы только свиней в апельсинах, чтоб евреями их считать никто не мог… Врет граф почем зря, сматывается к себе в замок, а Киммериону сплошные соблазны и недоумения. Хорош воспитатель у будущего царя! Однако же — граф, однако же — герой!.. Не забыть зайти к архонту — узнать, у кого в Киммерии самые знатные свиньи водятся. Кто-то — Мирон никак не мог вспомнить, кто именно — говорил ему, что для того, чтобы свиньи знатно водились, надо хозяину обуваться в постели. Блюдут нынче это правило, не блюдут? Сколько всего люди за короткие свои годы растерять успевают, а всего-то ведь за ними не подберешь! Хотя и стоило бы.
А где былые города Киммерии? Сами названия их позабыты — Сиделец, Горазд, Двунараз… В Сидельце такие хороводы водились — сидячие! В Горазде — гораздые! И неловко даже вспоминать про хороводы в Двунаразе — только и сказать о них можно приличного, что были они очень противозачаточные, оттого и вымер Двунараз. А где, наконец, город Ракобор, что возле Рачьего Холуя ракоборствовал?.. Одолели его раки, в шесть ночей снесли, только шейки от стен потом еще некоторое время на клешнях у раков проступали, свидетельства чему есть и письменные, и печатные, хотя большинство этих свидетельств князь Олег Вещий в Цареграде на растопку извел. Впрочем, на особо опасных раков киммерийцы с той поры кандалы надевают, а от города того и памяти не осталось. Всем киммерийцам благоустроенный Киммерион, каменный и с горячей водой, хорошей показался, в него почти вся страна переселись. Знатный город, да ведь на всю Киммерию — один только он, три комнаты в среднем на жильца, да с натяжкой можно еще городом считать Триед сектантский. В былых Миусах местных жителей — в каждом по две семьи уроженцев. Ну, деревни есть, ну, промысловики бродят, где клюквы возьмут, где бивней мамонтовых… Разве ж это империя? Это и страна-то еле-еле! Змей, впрочем, не жалуется.
Киммерийцы нынешние — народ забавный, безобидный, даже во многих отношениях приятный. Вломились ненароком в Лабиринт Конана, — который тот устроил, чтобы после смерти было где призрачно погулять, — нашли там палеолитную статую забытой богини Вики Саморифейской, обозвали Вику Аполлоном, видимо, перепутав ее обычный атрибут, весло, с чем-то другим длинным, а потом еще и на набережную вытащили. Но даже не побили, аккуратно вытащили. Лабиринт нынешним киммерийцам, конечно, без пользы, Щуку оттуда выгнать пришлось, теперь там совсем пусто, одна колючая проволока, а она Конану гулять не мешает. Бедная Вика, такая гордая была богиня, а теперь не богиня, а бог, да еще чей? Лодочников…
Ох уж эти киммерийцы! Свалили все древние рукописи в Академию, а там их читать умеет один- единственный человек. Эдак он и не найдет никогда специально туда подсунутые «Протоколы Киммерийских Мудрецов»!.. Опять жди новых поколений. А они, глядишь, и язык древний позабудут. Ведь почему никто, кроме него, Мирона, Великого Змея умело разомкнуть и снова сомкнуть не умеет? Потому, что для этого нужно знать много матерных старокиммерийских слов и во множестве служебно-восхитительных наклонений с ними к Змею обратиться. Змей восхитится — и вполне с ним можно договориться. Лучше, надежней, чем с ядовитым дураком Герионом — или с той же Щукой. Совсем сумасшедшая стала, как русской-то классики по радио наслушалась. Убеждена, что Киммерион — Глупов! Это не Киммерион — Глупов, это она — полоумная дура.
Проще всего из всех подопечных обходиться с сектантами-змеепоклонниками, они же змеееды с тремя «е» посредине, обселившими берега озерца Мурло, которое в незапамятные времена образовалось оттого, что ударил там копытом могучий, но бестолковый конь уж совсем тупого богатыря Горыни. Только и умел Горыня, что горы шатать, а конь его — что копытом бить. Ну, однажды и поскакал болван на своем болванистом жеребце, и выяснилось, что у кобылы другого олуха, Усыни, как раз то самое время, когда они — кобыла да жеребец — друг другу более обычного интересны. В итоге ускакали лошадки в Опоньское царство взаимоблагорасположению предаваться, а богатыри не только в безлошадные попали, но даже сказок о них больше не напишут, и песен, стыдно сказать, не споют.
Осталось озеро, — глубокое, впрочем. По прямой на юг от него до Чердыни ста верст не будет. Но дорога та для всех запретная. Впрочем, еще и мерзкая, земля там изнутри греется, киммерийцы считают, что это «Верхний Рифей». Еще там яшма плодится, и змея размножается. Зайти, что ль, к Тараху, амфисбену-другую съесть? Отвратительно вкусных, подлец, гадюк навострился выращивать. Даже в упырьих легендах Мирон не слыхал, чтобы змеи гордостью закусочного стола были. А у Тараха и на утренней трапезе, и на вечерней — одна другой деликатесней. Может, это Великий Змей поощряет змееводство? Но спрашивать у него — неловко. Остается лопать «хозяйку медной горы де гурмэ» — и помалкивать.
Зато там, в триедских землях, комары не водятся. Даже прославленная рифейская певчая карамора, если в клетке ее туда занести, споет себе последнюю, лебединую песнь — и откидывает лапки. Змеееды мнят сие показателем, что у них особо здоровый климат. Прочие киммерийцы, которых перловкой не корми, дай анекдот про змеекусов рассказать — тоже считают, что это показатель климата, однако же климата плохого. Вот в Киммерионе в уважаемую лавку зайдешь, так там тебе дрессированная карамора сей же миг выдает хоть первый концерт Чайковского!
Вергизов медленным, верст десять в час, шагом обходил берега Рифея, иной раз останавливаясь, чтобы густой струей яшмового экстракта полить растрескавшуюся шкуру Великого Древнего. Были у Вергизова и свои беды медицинского свойства, да за его здоровьем следить никого не приставляли: мол, сам управляйся. А у него, как у любого стрелочника, тем более обходчика, болели конечности, ныли колени, воспалялись локти, опухали суставы, тянуло сухожилия, немели пальцы, скрипели кости, подворачивались ступни, не гнулись запястья. А еще натирала ему пятки новая, почти что ненадеванная тень, которую он раз в три-четыре столетия сам рисовал мелом, обводил, вырезал и пришивал к пяткам взамен изношенной, — обычно выброшенные его тени таяли в мировом информационном пространстве, клоками всплывая то там, то тут в виде литературных произведений. Тень же раз от разу становилась все небрежней, артрит мучил змееблюстителя основательно, и ничего соответственного он нарисовать давно уже не мог, — да еще для рисования приходилось неестественно удлинять руки, что на пользу артриту, а равно контуру тени, никак не шло. Но ходить вовсе без тени Мирон никогда себе бы не позволил: еще примут за черта или другую какую несмысленную дурость. Да и что есть тень? Тень истинная мелом по рисунку не выкраивается.
Тень истинная — вещественна, и лишь Истинно Древнему дано ее отбрасывать (Мирон был Древним, но не настолько — он относился к Древним, как в Греции полубоги — к богам, ранг высокий, но сомнительный). Такой Тенью, истинной и плотной во всех отношениях, был Внешний Мир — Тенью, которую отбрасывал собою во все стороны Великий Ленточный Змей Мёбиуса. Не входило в эту Тень только то, что располагалось внутри окольцованного им пространства: Киммерия на берегах Рифея и немногие Уральские вершины, возносившиеся из Киммерии во Внешний Мир, поэтому обладавшие как бы двойным гражданством — и Теневым, и Киммерийским. Две таких вершины принадлежали графу Палинскому, основанием находились они в Киммерии, вершиной — во Внешнем Мире, потому и видеть их, и касаться их мог лишь тот, кто, в общем, ну… Кому, словом… В общем, кто надо — тот Камни эти видит и осязает. А кому не надо — для того это пропасти, ущелья, гнилые болота, трухлявые осины, мокрые елки. Четыре прочих вершины сейчас стояли незаселенными, хоть вешай табличку: «Сдается». Нет ныне только достойных квартирантов.
Тяжела ты, работа обходчика! Тут смажь, там смажь… Мирон оглянулся налево — там, посредине Рифея, лежал запретный для людей и бобров остров Эритей, где полоумный Герион разводил свои наркотические плантации, куда Мирон отправил на вечное поселение бывшую Золотую Щуку — и куда заходить никогда не хотелось, но зайти всегда полагалось. Мало ли что Герион натворит, пользуясь связями
