человеку — самые близкие родственники — Батюшка Кириакий тебе во первых строках кланяется и тебя целует, чтобы рос ты большим и здоровым, и служил царю и отечеству верой и правдой! Сам батюшка не совсем в полном здравии, в четверток на сырной неделе штоф бокряниковой под сорок блинов откушал да полез на шест живого петуха доставать. Ну, вверх-то он молодцом, и петуха достал, а вниз… Сидит на шесте, петуха держит, кричит, что на кулачки сейчас пойдет биться, а петух сильный оказался да и выпорхнул, а крестный-то твой за петухом… Ну, лежит у Святого Пантелеймона, ничего, говорят, к Великдню уже своими ноженьками ходить будет, костыли ему вовек больше не понадобятся.
К манере Василисы изъясняться монологами Павлик привык с раннего детства и встревать с вопросами давно отучился: знал, что самое интересное тогда матушка Василиса рассказать забудет. У Святого Пантелеймона батюшка Кириакий, городской стражник на пенсии, лежал регулярно, различались лишь церковные праздники, к которым он собирался быть совсем, ну совсем здоров. А Василиса тем временем продолжала.
— Как есть сейчас Пост, гостинцы нынче, вишь, постные. Но какая клюква в этом году, Святая Лукерья да Николай Угодник только знают, какая клюква! Сахарная и в кулак больше трех ягод не ухватишь! Ягодная гильдия даже цены на нее отпустила, весь город клюквой объелся, но я уж тебе особой, почти что у Миусов такую с левого берега ягодники берут, достала. Ну, брусничнички тебе тут у меня, бокряничнички, кедровые орешки в мармеладном меду тоже ничего, изюм у Рыла Кувшинного для тебя в подарок грецкий приняла, простила его, пропойную морду, даром, что в офенях почти три декады, но кликуха такая без серьезного повода к человеку не прилипла бы, это я точно знаю, не будь я Василиса. Ну уж изюм! Со сливу, сам видишь, в кулак больше пяти штук не ухватишь! Опять же и кателетки грешневые с финиковой подливой тут есть для тебя, а особливо — с мушмулою, твои любимые. Грузди тоже вот с грушевой подливкой. Но это только так, сверху, главный короб у меня ниже. Ты погляди только, чего я тебе тут припасла!
Съесть все, что на масленицу заготавливала любимому крестнику повариха, обычно не мог и дом на Саксонской, а тут, у графа, потребителями основной части обречены были оказаться змеи да птицы. Впрочем, не пропадало ничего, в крайнем случае все можно было заложить в пасть Гармодию, — никогда и ничего представитель вымершего змеиного рода не выплюнул. Изюм и орехи Павлик заранее планировал отдать графу: орлан Измаил, любимый графский питомец, нуждался в угощении не меньше прочих. Ястреб- змееяд Галл, конечно, ничего из этого угощения не примет, ну, для него из Триеда свои гостинцы на лифте прибудут, матушке Василисе про них знать не обязательно. Она, поди, ящеричного хвоста и не ела никогда. А Павлик, угощая этими хвостами то птиц, то лошадок, и сам как-то приохотился. Пирожок с мышатиной не съел бы, мыши неизвестно чем питаются, — а ящерица тварь благородная и сахарная. Любимая лошадь Павлика, длинногривая Артемисия, сама всегда хозяину последний хвостик отставляла, как тут откажешься? Хотя она, ящерица, не постная, но… Не обязательно все и всем рассказывать. Впрочем, в том, что сама матушка Василиса могла бы сохранить какую бы то ни было тайну, Павлик сомневался.
— А еще новую штуку несут офени: снаружи, под Заратустровым Раменьем, наставят автопарат, и через минутку лезет из него фотография. Наделают таких фотографий и несут евреям на обмен, мёбий две дюжины. Как пойдет еврей за покупкою на Елисеево поле, так всем эти карточки дарит. Ну, мне офени для тебя и так карточек надавали — поразглядывай потом, а пока меня слушай, я же тебе ничего еще и не рассказала.
Позже Павлик принесенную стопку фотографий хорошо рассмотрел, и даже пересчитал танки, пушками увязнувшие в каменной стене у Лисьей Норы: сорок один, как один. И все так ровненько, как на параде, стоят, только носами в стену вросли. Объяснения этой новости в Киммерионе ходили самые невероятные, как-то связывалось это с тем, что чудо-юдо Герион вставал на своем острове в полный рост и какие-то летучие перышки глотал, а потом животом мучился, да так, что ниже по течению Рифея рыба дохла, и посылали к Гериону специального врача — лечить от металлического несварения. Говорят, еле ноги унес тот врач от — какого-то Герионова приятеля, но тут подробностей Павлику ни дядя Гаспар, ни матушка Василиса, ни тем более Прохор или тетушка Нинель — никто не рассказывал. Впрочем, Павлик с расспросами ни к кому не приставал, твердо зная, что придет час — и узнает он все на свете, что захочет узнать, потому как должность у него такая будет.
— А еще тетка твоя Нинка страсти последнее время сказывать стала. Говорит, дурней наверху много развелось таких, которые географию прежде истории делают, не разобравшись, который брат которого обидел. И все повторяет эту страсть да повторяет, сама истолковать не хочет, мы не можем, люди мы темные, — ну, ходили к батюшке, а он нам поворот дал: не того, сказывает, исповедания тетка Нинка, чтоб нам ее слова понимать. Ну, мы не понимаем, но ушей-то смолой не зальешь!..
Матушка Василиса журчала словесным потоком полдня, потом с отменным вежеством отказалась от обеда за барским столом, согласилась пройти к Прохору на кухню, но (к счастью для Прохора — камердинера очень чистоплотного, но все же не настолько, насколько этого требовала повариха) протиснуться туда не смогла, хотя откушала котелок Прохоровых солдатских щей и сдержанно похвалила, узнав, что щи как раз те, которыми нынче их сиятельство трапезовать изволят, любимые, третьедневошные.
— Ну, а главная весть, Павлушенька, такая для тебя, — продолжила Василиса, как только Прохор унес миску, — Новость неслыханная, тайная-претайная, оттого весь город только о ней гудит. Из Арясина, где для наших свадеб кружева плетут, новость. Истребовал государь от нашего человека жалобы на высочайшее имя, да по всем решения и вынес. Что дивно — все решения по всем жалобам — разные! Кому велит малое дитя грудью кормить без сопротивления, кому помилование от навета с выплатами натурой, кому кандалы да вечный Римедиум, кому камень точильный добывать десять лет, а кому того добытчика сторожить. Опричь тех решений прислал государь письмо — в личные руке твоей матушке. Затворилась матушка в своей горнице и до вечера голоса не подавала, уж бояться за нее стали. Ну, Доня ваша не из дурной дюжины, как села под дверью голосить, так и голосила, покуда матушка твоя носа не высунула, а нос у нее, надо тебе, как большому мальчику, знать — зареванный оказался. Ничего никому твоя матушка не сказала, только известно теперь всем, что предстоит тебе осенью вместе с матушкой дальняя дорога — зовет батюшка твой матушку твою венчаться, и хрустальный звон, сказывают, будет по такому случаю звонить по всей великой Руси и по Киммерии тоже — чай, телевизоров к нам офени понатаскали от пуза, даже грыжу иные натаскали. Так что предстоит тебе, сыночек, дорога дальняя, — Василиса засопела в платочек, — и встреча с батюшкой. Я уж Нинку-то осадила: что ж, и не вспомнит теперь Павлик свой родной дом? Нинка, ехидина, говорит, что не только вспомнит, а будет сюда каждый год… с охотой. С которой охотой, спрашиваю, подступаю к ней эдак, знаешь, как я умею. А она, ехидина косоглазая, только и твердит мне — с великой, мол, охотой, а больше ничего говорить не хочет.
Поболтав еще час-другой, Василиса облобызала крестника, в пояс поклонилась в сторону кабинета, графа к ней пообщаться так и не вышедшего, потрепала по бороде Прохора, еще разок угостила пирогом с мышатиной Гармодия и под ручку с дядей Гаспаром отбыла вниз, в лодку, где ждали ее бобер Фи и лодочник Астерий. Графу ее новости, видимо, были известны куда раньше, чем Павлику, и он, как обычно, высказал недовольство длинным языком поварихи, впрочем, не забыв — сказать и того, что, конечно, не ему судить крестную мать будущего русского царя. С такими новостями наедине и прожил последние дни Павлик, читая «Дочь каховского раввина» и прислушиваясь к ветрам за окном. Точно, был это не один ветер, а два, один дул с юга на север, и был это ветер мужской, ровный и долгий, как Рифей-батюшка, — а другой, с севера на юг, тяжелый, большой, напоминавший матушку Василису, поэтому Павлик безошибочно опознал, что он — женский. А кто умеет слышать в одном ветре два, тот уже стал взрослым, тот уже годится и в ямщики, и в цари.
Зимние сквозняки хозяйничали в замке на Палинском Камне, по плевать Павлик хотел на все сквозняки на свете — благодаря графскому воспитанию, он вообще не знал, что такое простуда, а птицы, змеи и лошади только придавали сквознякам неповторимую смесь запахов, не существующую, наверное, больше нигде на свете. Граф снова собирал карточную партию с призраками, причем опять в этот раз приползал с азиатского склона убогий — тот, что в драном саване — и жаловался, что его на Каре железноклювые птицы вдребезги расклевали. Однако на этот раз призрака играть не пустили: из стены вышел симпатичный Дикий Оскар, говоривший на забавном английском языке, и даже призрак адмирала с ним не ругаться не стал: сели, расписали партию, что-то друг другу проиграли, прежние долги списали, потом граф обыграл обоих и оставил в длинных долгах под мелок до следующего роббера, — из-за этого слова Павлик сообразил, что игра шла не в преферанс, однако во что именно — так и не понял, хотя в
