Источник

душе… В те дни я часто виделась с Питером. Возвращаюсь, бывало, домой после встречи с ним, и мне хочется приласкать каждого маленького оборвыша в нашем квартале… А теперь мне, кажется, ненавистны все бедняки. И моим сослуживцам, похоже, тоже… Но бедняки нас не ненавидят, хотя могли бы. Они нас презирают. Не смешно ли? Обычно хозяева презирают рабов, а рабы их ненавидят. Не знаю, как будто роли поменялись. Видно, в этом случае всё иначе, а может быть, и нет. Не знаю… — Она выпрямилась на миг в последней попытке сопротивления. — Неужели вам не понять, что меня мучает? Как же так получилось, что я с радостью взялась за дело, которое мне казалось правым, а в итоге оно растлило мою душу? Видимо, во мне изначально нет добра, и я не способна нести его людям. Не вижу другого объяснения. И всё же… иногда мне приходит в голову странная мысль: может ли вообще быть смысл в том, чтобы человек искренне, всем сердцем стремился делать добро — при том, что добро ему никак не даётся? Не может быть, что я совсем негодный человек. Я ведь всё отвергла, ничего не оставила для себя, у меня ничего нет — а между тем я несчастна. И другие женщины рядом со мной несчастны. И я не знаю ни одного бескорыстного человека в мире, который был бы счастлив… кроме вас, дядя.

Она уронила голову на грудь и больше её не поднимала, казалось, она потеряла интерес к ответу на заданный ею вопрос.

— Кэти, — тихо, с мягким упрёком сказал он. — Кэти, дорогая моя.

Она молча ждала.

— Ты действительно хочешь услышать ответ?

Она кивнула.

— Видишь ли, мой ответ уже содержится в том, что ты сама сказала.

Она взглянула на него, не понимая.

— О чём ты вела речь? На что ты жаловалась? На то, что ты несчастна. Ты, Кэти Хейлси, и никто другой. За всю свою жизнь я не слышал речей более эгоистичных.

Она заморгала глазами, вся внимание, напрягаясь, как школьница, которой задают трудный урок.

— Неужели тебе не ясно, как это эгоистично? Ты выбрала благородную профессию, и не ради добрых дел, а ради личного удовлетворения, которое ожидала найти в ней.

— Но мне действительно хотелось помогать людям.

— Потому что ты рассчитывала проявить в этом лучшие качества своей натуры.

— Да, а что? Я считала, что это доброе дело. Разве зазорно хотеть приносить добро?

— Зазорно, если это твоя главная цель. Тебе непонятно, что ставить в центр собственные желания — это и есть эгоизм. Пусть всё летит к чёртовой матери, только бы я был добродетелен.

— Но если не уважать себя, как можно что-нибудь совершить?

— А зачем вообще быть личностью? — Она изумлённо развела руками. — Если заботиться прежде всего о том, кто ты, что думаешь, что чувствуешь, что у тебя есть, а чего нет, то это и есть обыкновенный эгоизм.

— Не могу же я вылезти из собственной кожи.

— Нет, но можно вылезти из собственной мелкой души.

— Вы хотите сказать, что я должна хотеть быть несчастной?

— Нет. Надо вообще перестать хотеть. Надо забыть, как важна мисс Кэтрин Хейлси, перестать с ней считаться. Потому что, пойми, она несущественна. Люди что-то значат только по отношению к другим людям, по своей полезности, по тем функциям, которые они выполняют. Не поняв этого полностью, нельзя ни на что рассчитывать, кроме несчастья в той или иной форме. Зачем делать мировую трагедию из того, что ты чувствуешь, как становишься чёрствым по отношению к людям? Ну и что? Это только болезнь роста. Нельзя ведь сразу перескочить из состояния животной дикости в царство духовности, минуя промежуточные стадии. Какие-то из них покажутся малопривлекательными. Красивая женщина сначала часто бывает гадким утёнком. Рост предполагает разрушение. Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца. Надо с готовностью принимать страдания, не бояться быть жестоким, нечестным, нечистоплотным, словом, идти на всё, чтобы вырвать с корнем самое стойкое из зол — своё Я. Только умертвив его, став ко всему безучастным, растворив себя как личность и забыв имя своей души, только тогда познаешь счастье, о котором я говорил, и перед тобой растворятся врата духовного величия.

— Но, дядя Эллсворт, — пролепетала она, — когда растворятся врата, кто войдёт в них?

Он звонко, недобро, но явно оценив её замечание, рассмеялся:

— Ну, милая, никак не ожидал от тебя таких сюрпризов. — Лицо его стало серьёзным. — Остроумно, ничего не скажешь, но надеюсь, милая Кэти, за этим ничего больше не кроется, кроме остроумия?

— Нет, не кроется, — неуверенно сказала она, — наверное, нет, и всё же…

— Когда говоришь об отвлечённых материях, нельзя понимать всё буквально. Конечно, ты войдёшь. Ты не утратишь по дороге свою личность, наоборот, приобретёшь более широкую, такую, что вместит все другие и всю вселенную.

— Но как? Что это значит конкретно?

— Теперь ты видишь сама, как трудно рассуждать об этих вещах, ведь весь наш язык — это выражение индивидуализма со всеми его понятиями и предрассудками. Личность — это иллюзия, не более. Нельзя построить новый дом из одних обломков старого. Не стоит рассчитывать понять меня полностью в рамках нынешнего концептуального аппарата. Наш ум отравлен эгоизмом, его предрассудками и заблуждениями. Нам не дано знать, что будет добром и злом в обществе бескорыстия, мы не можем судить, что и как будем чувствовать тогда. Сначала надо разрушить эго. Вот почему разум так ненадёжен. Мы не должны думать. Мы должны верить. Верить, Кэти, даже вопреки разуму. Не задумывайся. Верь. Полагайся на сердце, а не на рассудок. Не думай, а чувствуй и верь.

Она сидела молча, собравшись, успокоившись, и всё же выглядела так, будто по ней проехал паровой каток. Она покорно прошептала:

— Вы правы, дядя… я… я не могла сама всё так понять, я имею в виду, мне казалось, что я должна думать… Но вы правы… то есть если я могу правильно выразить свою мысль… если я могу правильно употреблять слова… Да, я буду верить… я постараюсь понять… Нет, не понять. Почувствовать, я хочу сказать, поверить… Но хватит ли у меня сил? После разговора с вами я всегда чувствую себя такой ничтожной… Видимо, я в чём-то была права: я недостойна… но это неважно… это неважно…

Когда на следующий день вечером позвонили в дверь, Тухи сам пошёл открыть.

Он с улыбкой впустил Питера Китинга. После суда Тухи ожидал появления Китинга, он знал, что Китингу надо будет встретиться с ним. Но ждал, что Китинг появится раньше.

Китинг вошёл с неуверенным видом. Казалось, руки у него отяжелели и оттягивали плечи. Веки набрякли, лицо было одутловатым.

— Привет, Питер, — энергично сказал Тухи. — Пришёл повидаться? Входи же. Очень кстати. У меня весь вечер свободен.

— Нет, — ответил Китинг. — Я пришёл к Кэти.

Он избегал смотреть на Тухи и не видел выражения его глаз за очками.

— К Кэти? Ради бога! — непринуждённо сказал Тухи. — Раньше ты никогда к ней не приходил, так что мне не пришло в голову, но… Проходи, думаю, она дома. Вот сюда… ты не знаешь, где её комната? Вторая дверь.

Китинг, тяжело шаркая ногами, прошёл по коридору, постучал в дверь и вошёл после ответа. Тухи стоял, задумчиво глядя ему вслед.

Кэтрин, увидев Питера, вскочила. Минуту она стояла с глупым видом, не веря глазам, потом бросилась к кровати, схватила лежавший там пояс и торопливо засунула его под подушку. Сбросила очки, спрятала их в кулаке, а потом опустила в карман. Она не знала, что хуже: остаться как есть или присесть за туалетный столик и накраситься в его присутствии.

Она не видела Китинга шесть месяцев. Последние три года они изредка виделись, иногда вместе обедали, пару раз ходили в кино. Они всегда встречались на людях. После знакомства с Тухи Китинг не решался заходить к ней домой. При встречах они разговаривали так, словно ничего не изменилось. О женитьбе они давно не заводили речи.

— Добрый день, Кэти, — тихо сказал Китинг. — Не знал, что теперь ты носишь очки.