— Вот они, Доминик, высотные здания. Небоскрёбы. Помнишь? Они были первыми звеньями, связавшими нас. Мы оба влюблены в них, ты и я.
Ей подумалось: не досадно ли, что он присвоил себе право говорить об этом? Но она не чувствовала досады.
— Да, Гейл. Я влюблена в них.
Доминик смотрела на вертикальные линии света, исходящие от здания Корда. Она оторвала пальцы от парапета и словно дотронулась до далёкого здания. Оно её ни в чём не упрекнуло.
— Мне нравится видеть людей у подножия небоскрёба, — сказал он. — Там они не больше муравьёв. Видишь людей в их подлинном масштабе. Ничтожные глупцы! Но ведь возвёл эти громадины тоже человек, эти невероятные глыбы из камня и стали. И эти глыбы не делают карликом того, кто их поставил, наоборот, он возвышается над делом своих рук. Они открывают миру истинные масштабы величия своего созидателя. В этих зданиях, Доминик, мы любим способность к творчеству, героическое в человеке.
— Ты любишь героическое в человеке, Гейл?
— Я люблю мысль об этом. Но я не верю в это.
Облокотясь о парапет и всматриваясь в длинные прямые линии света внизу, она сказала:
— Хотелось бы мне понять тебя.
— А я думал, что я весь как на ладони. От тебя я никогда ничего не скрывал.
Винанд смотрел на сигнальные огни, монотонно вспыхивающие над чёрной рекой. Потом он показал далеко на юг, на размытое голубоватое пятно:
— Это здание «Знамени». Видишь вон там голубой свет? Я сделал многое, но одну вещь упустил, самую важную. В Нью-Йорке нет здания Винанда. Когда-нибудь я построю новое здание для «Знамени». Это будет самое грандиозное сооружение в городе, и оно будет носить моё имя. Моя карьера началась в грязной газетёнке, она так и называлась — «Газета». Там я был на побегушках у нечистоплотных людей. Но уже тогда мечтал, что когда-нибудь будет возведено здание Винанда. Все эти годы я не переставал думать об этом.
— Почему же ты его не построил?
— Я не был готов.
— Не был готов?
— Я и сейчас не готов. Почему — не знаю. Знаю только, что это очень важно для меня. Это будет символ. Я пойму, когда для этого придёт время. — Он повернулся на запад, к смутной россыпи бледных огоньков и сказал, показывая на них: — Там я родился. Местечко называется Адская Кухня. — Она слушала внимательно. Он редко заговаривал о молодых годах. — Мне было шестнадцать, когда однажды я так же стоял на крыше и смотрел на город. Тогда я решил, кем стану.
Тоном он подчеркнул поворот в разговоре: обрати внимание, это важно. Не глядя на него, она думала: наконец-то наступает то, чего она ждала, она получит ключ к нему. Уже давно, размышляя о Гейле Винанде, она старалась представить себе, что такой человек может думать о своей жизни и работе; возможно, он гордится собой, скрывая при этом стыд, а может быть, самодовольством подавляет чувство вины. Она смотрела на него. Он стоял, подняв голову к темневшему небу; в его поведении нельзя было распознать ничего из того, чего она ожидала; в нём угадывалось совершенно неожиданное качество — рыцарская доблесть.
Это и есть ключ, поняла она, но от этого загадка лишь становилась сложнее. Но где-то в глубине её сознания наступало понимание, как пользоваться ключом, и, прислушавшись к этому чувству, она вдруг сказала:
— Гейл, прогони Эллсворта Тухи.
Он удивлённо повернулся к ней:
— То есть?
— Послушай, Гейл. — В её голосе появилась настойчивость, которой никогда не было в их разговорах. — Раньше я не хотела остановить Тухи. Я даже ему помогала. Я думала, что мир его заслужил. Ничто и никого я не пыталась оградить от него. Мне в голову не приходило, что спасать от него надо «Знамя», где он, казалось бы, на месте.
— Что ты такое говоришь?
— Гейл, когда я выходила за тебя замуж, я не предполагала, что буду испытывать такую преданность. Это противно всему, что я раньше делала, настолько противно моей натуре, что трудно выразить. Для меня это просто катастрофа, переломный момент… и не спрашивай, почему он наступил, потребуются годы, пока я сама в этом разберусь; знаю только, что этим я обязана тебе. Прогони Эллсворта Тухи. Убери его, пока не поздно. Ты разделался со многими гораздо менее опасными и менее вредными людьми. Гони его в шею, преследуй его до конца и не успокаивайся, пока от него не останется одно воспоминание.
— Но почему вдруг? Почему ты вспомнила о нём именно сейчас?
— Потому что я знаю, к чему он стремится.
— К чему же?
— Его цель — подчинить себе империю Винанда.
Он громко рассмеялся. В его смехе не было возмущения, он не звучал обидно, — просто насмешка над неудачной шуткой.
— Гейл, Гейл… — беспомощно взывала она.
— Ради Бога, Доминик! А я-то всегда уважал твоё мнение.
— Ты никогда не понимал Тухи.
— И не стремился понять. Только представь, что я преследую Эллсворта Тухи. Танк давит клопа. С какой стати увольнять Эллси? Он приносит мне прибыль. Людям нравится его пустозвонство. Как можно резать курицу, несущую золотые яйца? Для меня он ценен, как морковка, которой приманивают ослов.
— В этом и состоит опасность. Часть опасности.
— У него много прихвостней? Много поклонников? Их всегда было немало в моём хозяйстве, ещё почище Тухи, крупнее калибром и талантом. Когда я выбрасывал кое-кого из них за дверь, их славе тут же приходил конец. О них забывали, а «Знамя» продолжало процветать.
— Дело не просто в его популярности, а в природе, характере её. Ты не можешь сражаться с ним его оружием. Ты ведь танк — оружие очень честное и наивное. Прямодушное оружие переднего края, танк идёт впереди, крушит всё перед собой и принимает на себя все удары. Он же — разъедающий, отравляющий газ. Я уверена, что есть тайный ключ к самой сердцевине зла. И Тухи его знает. Не знаю, каков этот ключ, но знаю методы и цели Тухи.
— Подчинить себе империю Винанда?
— Да, подчинить себе прессу как одно из средств достижения конечной цели.
— Какой конечной цели?
— Подчинить себе весь мир.
Он сказал тоном терпеливого отвращения:
— Ну о чём ты, Доминик? Что за вздор и зачем тебе это?
— Я говорю серьёзно. Очень и очень серьёзно.
— Подчинить себе мир, моя дорогая, могут люди вроде меня, а публика вроде Тухи даже мечтать об этом не смеет.
— Постараюсь втолковать тебе, хотя это сложно. Труднее всего объяснить то, что люди отказываются замечать, хотя оно бьёт в глаза своей очевидностью. Но если ты готов выслушать меня…
— Не хочу и слышать. Прости меня, но обсуждать Эллсворта Тухи как угрозу просто нелепо. Говорить об этом всерьёз оскорбительно.
— Гейл, я…
— Нет, дорогая. Не думаю, чтобы ты хорошо разбиралась в газетном деле. И тебе это ни к чему. Незачем тебе это. Забудь об этом. Предоставь мне заниматься «Знаменем».
— Ты требуешь, Гейл?
— Да, это ультиматум.
— Хорошо.
