Разве зарплата администратора не обеспечит тот комфорт и престиж, которые были у него сейчас, причём без обязанностей и ответственности собственника?
— А правда, что в обществе будущего женщина сможет спать с любым мужчиной? — спросила Рене Слоттерн. Это совершенно не интересовало её. Её не волновало, какие чувства возникают, когда действительно хочешь мужчину, и как вообще можно этого хотеть.
— Глупо говорить о личном выборе, — сказала Ева Лейтон. — Это старомодно. Нет больше понятия личность, есть только коллектив. И это очевидно.
Эллсворт Тухи улыбнулся и ничего не сказал.
— С народом надо что-то делать, — заявил Митчел Лейтон. — Народом надо управлять. Он не понимает, что для него хорошо. Не могу понять, почему интеллигентные люди с положением в обществе, как мы, принимают идеал коллективизма и готовы пожертвовать ради него личным благополучием, в то время как рабочие, которые только выиграют от этого, так тупо безразличны. Не могу понять, почему рабочие в нашей стране практически не расположены к коллективизму.
— Не можешь понять? — переспросил Эллсворт Тухи. Очки его сверкали.
— Мне это надоело, — раздражённо заявила Ева Лейтон, расхаживая по комнате и сверкая плечами.
Разговор перекинулся на искусство и на его признанных в настоящее время лидеров.
— Лойс Кук считает, что слова должны быть освобождены от гнёта интеллекта, что мёртвая хватка слов интеллектом сравнима с угнетением народа эксплуататорами. Слова должны вступать в отношения с разумом через коллективный договор. Вот что она сказала. Она такая занятная, в ней есть что-то бодрящее.
— Айк — как там его фамилия? — говорит, что театр — инструмент любви. Он считает, что пьеса разыгрывается не на сцене, а в сердцах зрителей.
— Жюль Фауглер написал в воскресном номере «Знамени», что в обществе будущего в театре вообще не будет надобности. Он пишет, что повседневная жизнь обычного человека — такое же произведение искусства, как трагедия Шекспира. Для драматурга в обществе будущего места не найдётся. Критик будет просто наблюдать жизнь людей и давать оценку её художественных сторон для публики. Именно так выразился Жюль Фауглер. Не уверен, что согласен с ним, но в его взглядах есть что-то новое и интересное.
— Ланселот Клоуки утверждает, что Британская империя обречена. Он говорит, что войны не будет, потому что рабочие во всём мире не допустят этого. Войну начинают банкиры и производители оружия, но их выбили из седла. Ланселот Клоуки считает, что вселенная — тайна и что его лучший друг — мать. Он говорит, что премьер-министр Болгарии ест на завтрак селёдку.
— Гордон Прескотт считает, что вся архитектура — это лишь четыре стены и потолок. Пол необязателен. Всё остальное — капиталистическая показуха. Он говорит, что надо запретить что бы то ни было строить, пока каждый человек на земле не будет иметь крыши над головой… А как же патагонцы? Наше дело внушить патагонцам, что им необходима крыша над головой. Прескотт называет это диалектической межпространственной взаимозависимостью.
Эллсворт Тухи ничего не говорил. Он стоял, улыбаясь, его мысленному взору представлялась огромная пишущая машинка. Каждое известное имя, которое он слышал, было её клавишей, каждая отвечала за свой участок, каждая наносила удар и оставляла свой след, всё это соединялось в текст на огромном чистом листе. Пишущая машинка, думал он, предполагает руку, которая бьёт по клавишам.
Он встрепенулся, услышав мрачный голос Митчела Лейтона:
— Да, да, это проклятое «Знамя»!
— Я понимаю, — откликнулся Гомер Слоттерн.
— Спрос на него падает, — отметил Митчел Лейтон. — Совершенно очевидно — дни его сочтены. Хорошеньким же вложением капитала это обернулось для меня. Единственный случай, когда Эллсворт ошибся.
— Эллсворт никогда не ошибается, — сказала Ева Лейтон.
— На этот раз он всё же ошибся. Именно он посоветовал мне купить долю в этой вшивой газетёнке. — Он увидел смиренные глаза Тухи и поспешно добавил: — Но я не жалуюсь, Эллсворт. Всё в порядке. Это, вероятно, даже поможет мне уменьшить подоходный налог. Но этот грязный реакционный бульварный листок, несомненно, подыхает.
— Потерпи немного, Митч, — посоветовал Тухи.
— А тебе не кажется, что мне надо её продать и покончить с этим?
— Нет, Митч, не кажется.
— Ну ладно, если тебе так не кажется, я могу себе позволить сохранить её. Я вообще могу себе позволить всё что угодно.
— А я, чёрт возьми, нет! — воскликнул Гомер Слоттерн с удивительной горячностью. — Всё идёт к тому, что я не смогу давать рекламу в «Знамени». И дело не в тираже, с этим всё в порядке, мешает какое- то ощущение… странное ощущение… Эллсворт. Я подумываю о расторжении контракта.
— Почему?
— Ты знаешь что-нибудь о движении «Мы не читаем Винанда»?
— Что-то слышал.
— Его возглавляет некто Гэс Уэбб. Они расклеивают листовки на ветровых стёклах машин и в общественных туалетах. Они освистывают в кинотеатрах кинохронику Винанда. Я не думаю, что… Их немного, но… На прошлой неделе одна женщина устроила истерику в моём магазине, том, что на Пятой авеню, обзывая нас врагами трудящихся, потому что мы размещаем свою рекламу в «Знамени». Конечно, на это можно было бы не обращать внимания, но положение осложнилось, когда одна из наших старейших покупательниц, приятная пожилая леди из Коннектикута, три поколения её семьи, как и она сама, принадлежали к Республиканской партии, позвонила и сказала, что, возможно, закроет счёт у нас, так как кто-то сообщил ей, что Винанд диктатор.
— Гейл Винанд ничего не смыслит в политике, кроме простейших проблем, — сказал Тухи. — Он всё ещё мыслит в терминах демократов из Адской Кухни. Всё, что происходило в политике в те дни, в достаточной степени невинно.
— Мне всё равно. Не в этом дело. Я имею в виду, что «Знамя» становится в какой-то степени помехой. Оно вредит делу. А сейчас нужно быть особенно осторожным. Ты связываешься с неподходящими людьми и узнаёшь, что началась клеветническая кампания, брызги которой попадают и на тебя. Я не могу себе этого позволить.
— Но эта кампания не совсем несправедлива.
— Мне всё равно. Мне плевать, справедлива она или нет. Зачем мне рисковать ради Гейла Винанда? Если общество настроено против него, моя задача — отойти в сторону, и быстро. И я не один. Нас порядочно, тех, кто думает так же. Джим Феррис из «Феррис и Симе», Билли Шульц из «Вимо Флейкс», Баз Харпер из «Тоддлер Тоге» и… Чёрт, ты их всех знаешь, все они твои друзья, это наш круг, либеральные бизнесмены. Мы все решили изъять рекламу из «Знамени».
— Потерпи немного, Гомер. На твоём месте я бы не спешил. Всему своё время. Существует такое понятие, как психологический момент.
— Хорошо. Я положусь на тебя. Однако… в воздухе носится какое-то предчувствие. И когда-нибудь это станет опасным.
— Возможно. Я предупрежу тебя, когда это случится.
— Я думала, что Эллсворт продолжает работать в «Знамени», — безучастно произнесла Рене Слоттерн.
Все повернулись к ней с жалостью и возмущением.
— Как ты наивна, Рене, — пожала плечами Ева Лейтон.
— Но что случилось со «Знаменем»?
— Ну-ну, детка, не вмешивайся в грязную политику, — сказала Джессика Пратт. — «Знамя» — безнравственная газетёнка. Мистер Винанд — порочный человек. Он защищает эгоистичные интересы богатых.
— Мне кажется, он хорош собой, — заметила Рене. — По-моему, он сексуален.
