— Добрый вечер, Доминик.
Она услышала, как произнесённое им её имя заполнило пространство длиной в пять лет. И спокойно ответила:
— Добрый вечер, Рорк.
— Я хочу, чтобы ты мне помогла.
Она стояла на платформе вокзала в Клейтоне, штат Огайо, на процессе Стоддарда, на краю карьера в каменоломне, чтобы услышать от него то, что сейчас услышала.
— Да, Рорк.
Он пересёк комнату, которую создал для неё, и сел, глядя на неё, — их разделяла только эта комната. Она не ощущала своих движений, только его, как будто в его теле было две нервные системы — его собственная и её.
— Вечером в следующий понедельник, Доминик, ровно в одиннадцать тридцать, я хочу, чтобы ты подъехала к Кортландту.
Она отметила, что ощущает свои веки, — это была не боль, просто сознание, что они как будто одеревенели и не могут шевелиться. Она видела первое здание Кортландта и знала, что сейчас услышит.
— Ты должна быть одна в машине и должна ехать домой с заранее назначенной встречи. В таком месте, куда можно попасть только через Кортландт. Ты должна будешь доказать это впоследствии. Я хочу, чтобы у тебя кончился бензин напротив Кортландта в одиннадцать тридцать. Посигналь. Там есть старик — ночной сторож. Он выйдет. Попроси у него помощи и отошли его в ближайший гараж, он в миле оттуда.
— Да, Рорк, — обычным тоном подтвердила она.
— Когда он уйдёт, выйди из машины. Вдоль дороги наискосок от здания тянется пустырь и что-то вроде окопа. Иди туда как можно быстрее, спускайся и ложись на землю. Через некоторое время можешь вернуться к автомобилю. Ты поймёшь, когда будет можно. Позаботься, чтобы тебя обнаружили в машине, твоё состояние должно быть соответствующим… примерно.
— Да, Рорк.
— Ты поняла?
— Да.
— Всё?
— Да, всё.
Они оба стояли. Она видела только его глаза, он улыбался.
Она услышала, как Рорк сказал: «Спокойной ночи, Доминик», затем он вышел, и машина отъехала. Она думала о его улыбке.
Она знала, что он не нуждался в её помощи, чтобы сделать то, что задумал, он мог найти другой способ избавиться от сторожа; он позволил ей участвовать, потому что она не пережила бы того, что последует, если бы он не позволил ей участвовать; она знала, что это было испытание.
Он не хотел называть этого, он хотел, чтобы она поняла сама и не выказала страха. Она так и не смогла примириться с процессом Стоддарда, она бежала тогда от жуткого зрелища того, как мир расправляется с Рорком, но сейчас она согласилась ему помочь. Она согласилась в совершенном спокойствии духа. Она была свободна, и он это знал.
Дорога ровной лентой бежала по тёмному Лонг-Айленду, но Доминик казалось, что она пытается одолеть подъём. Это было необыкновенное ощущение, ощущение подъёма, как будто машина устремилась вертикально вверх. Она не отрывала взгляда от дороги, приборный щиток, который находился в поле её зрения, выглядел как панель управления самолётом. Часы на панели показывали одиннадцать десять.
Она в удивлении задумалась: «Я никогда не училась управлять самолётом, но теперь знаю, что при этом ощущаешь, как вот сейчас — безграничность пространства и никаких усилий. И невесомость. Кажется, так бывает в стратосфере… Или в межпланетном пространстве?.. Где не действует закон тяготения». Она заметила, что смеётся вслух.
Просто ощущение подъёма. В остальном она чувствовала себя нормально. Она никогда не вела машину так уверенно. Она думала: «Это скучная, механическая работа — управлять машиной, поэтому я знаю, что голова у меня ясная»; вести машину казалось легко, как дышать или глотать. Она остановилась на красный свет — светофор висел в воздухе на каком-то перекрёстке какого-то пригорода. Она резко поворачивала, обгоняла другие машины и была уверена, что сегодня с ней ничего не случится; её машину словно вёл луч радара, о котором она читала, или радиомаяк; она только сидела за рулём.
Это помогало выкинуть из головы всё, кроме мелочей, и чувствовать себя беззаботной и… несерьёзной, подумала она, совершенно несерьёзной. В этом была какая-то ясность, было радостно чувствовать себя более чем нормальной — как хрусталь, который более прозрачен, чем воздух. Имели значение лишь мелочи: тонкий шёлк короткого чёрного платья, натянутого на колени, подвижность пальцев ног, когда она шевелила ими в туфле, надпись «Обеды у Денни», промелькнувшая золотыми буквами в тёмной витрине.
Она была очень весела во время обеда, который давала жена какого-то банкира из числа влиятельных друзей Гейла, имён которых она уже не помнила. Это был великолепный обед в огромном особняке на Лонг-Айленде. Они были так рады видеть её и так огорчены, что не смог прийти Гейл. Она ела всё, что перед ней стояло. У неё был великолепный аппетит… как в редкие моменты в детстве, когда она прибегала домой после целого дня, проведённого в лесу, и её мать была так довольна, потому что боялась, что она вырастет малокровной.
Она развлекала присутствовавших историями из своего детства, она заставила всех смеяться — это был самый весёлый обед на памяти собравшихся. В гостиной, окна которой были широко распахнуты навстречу тёмному небу — безлунному пространству, протянувшемуся за деревьями в сторону отмелей Ист- Ривер, — она смеялась и неумолчно говорила, она улыбалась окружавшим её людям с такой теплотой, что они тоже начинали свободно говорить о дорогих для них вещах; она любила этих людей, и те понимали, что их любят, она любила всех людей на земле, и какая-то женщина сказала ей:
— Доминик, я и не думала, что ты можешь быть так великолепна.
И она ответила:
— У меня всё прекрасно.
Но в действительности она ничего не замечала, кроме часов у себя на запястье, и знала, что ей надо выйти отсюда в десять пятьдесят. Ей не приходило в голову, чем объяснить свой уход, но в десять сорок пять это было сказано, чётко и убедительно, и в десять пятьдесят её нога уже была на педали акселератора.
Это был закрытый спортивный автомобиль с чёрно-красной обивкой. Она подумала, как прекрасно Джон, шофёр, сумел сохранить блеск красной кожи. Скорее всего, от автомобиля ничего не останется, и важно, чтобы он выглядел подобающим образом для своей последней поездки. Как девушка в свою первую ночь. «Я не одевалась для своей первой ночи, у меня и не было первой ночи — с меня только что-то сорвали, а во рту остался привкус карьерной пыли».
Увидев чёрные вертикальные полосы с точками света, заполнившие ветровое стекло, она удивилась — что случилось со стеклом? Потом поняла, что едет вдоль Ист-Ривер и что это Нью-Йорк. Она рассмеялась и подумала: «Нет, это не Нью-Йорк, это картина, нарисованная на окне моей машины, всё находится здесь, на маленькой стеклянной панели под моей рукой. Я владею этим, — она пробежала рукой по стеклу от Бэттери{75} до моста Куинсборо{76} — это моё, и я всё отдаю тебе».
Фигура ночного сторожа уже уменьшилась до пятнадцати дюймов. «Когда она уменьшится до десяти дюймов, я начинаю», — подумала Доминик. Она стояла возле машины, и ей хотелось, чтобы сторож шёл быстрее.
Строение чёрной массой впивалось в небо. Над плоским пустырём небо нависало необычно низко. Ближайшие дома были удалены на расстояние многих лет — неровные маленькие зубцы далеко у горизонта похожие на зубья ломаной пилы.
Она ощутила крупную гальку под подошвами; это было неприятно, но она не могла двинуть ногой, боясь шуметь. Она была не одна. Она знала, что он где-то в здании, их разделяла только дорога. Из здания не доносилось ни звука, не было видно ни огонька, только белые кресты на чёрных окнах. Ему не нужен был
