Вошла Доминик. Она вошла так, будто и раньше бывала здесь. На ней был чёрный костюм из тяжёлой ткани, простой, как одежда ребёнка, которая служит лишь для защиты тела, а не для его украшения; высокий мужской воротник поднимался к её щекам, а шляпа скрывала половину лица. Он сидел и смотрел на неё. Доминик ожидала увидеть насмешливую улыбку, но её не появилось. Улыбка, казалось, незримо витала в комнате, в том, что она стоит вот тут, посреди неё. Она сняла шляпу, как входящий в помещение мужчина, — стянула с головы за края кончиками напряжённых пальцев и держала опущенной вниз рукой. Она ждала, лицо её было спокойным и холодным, но мягкие волосы выглядели беззащитно и смиренно. Она сказала:
— Ты не удивлён, что я здесь.
— Я ждал, что ты придёшь сегодня.
Она подняла руку, согнув её в локте чётким и экономным движением, — ровно столько усилий, сколько требовалось, — и бросила шляпу через всю комнату на стол. Затяжной полёт свидетельствовал о силе, которая была заключена в её руке.
Он спросил:
— Чего ты хочешь?
Она ответила:
— Ты знаешь, чего я хочу, — голосом страдающим и ровным.
— Знаю. Но я хочу услышать, как ты это скажешь. Всё.
— Если хочешь. — В голосе её зазвучала нотка деловитости, подчиняющаяся приказу с механической точностью. — Я хочу спать с тобой. Сейчас, сегодня ночью, в любое время, когда тебе заблагорассудится позвать меня. Я хочу твоего обнажённого тела, твоей кожи, твоего рта, твоих рук. Я хочу тебя — вот так, не впадая в истерику от желания, холодно и сознательно, без всякого достоинства и сожаления; я хочу тебя — у меня нет самоуважения, чтобы спорить с самой собой и делить себя; я хочу тебя — хочу тебя, как животное, как кошка на заборе, как публичная девка.
Она произносила всё это ровно, без усилий, как будто читала Символ Веры. Она стояла неподвижно — ноги в туфлях на низком каблуке расставлены, плечи отведены назад, руки опущены по бокам. Она выглядела отрочески чистой, словно то, что произносили её губы, совершенно её не касалось.
— Ты знаешь, Рорк, что я тебя ненавижу. Ненавижу за то, что ты есть, за то, что хочу тебя, за то, что не могу тебя не хотеть. Я буду бороться с тобой — и постараюсь уничтожить тебя, я говорю тебе это так же спокойно, как говорила, что я животное, просящее подачку. Я буду молиться, чтобы тебя невозможно было уничтожить, — говорю тебе и это, — несмотря на то, что я ни во что не верю и мне не о чем молиться. Но я буду стремиться помешать тебе сделать любой новый шаг. Я буду стремиться вырвать у тебя любой шанс. Я буду стараться причинить тебе боль только там, где можно причинить тебе боль, — в твоей работе. Я буду бороться, чтобы заставить тебя умереть от голода, удавить тебя тем, что останется для тебя недостижимым. Я проделала это с тобой сегодня днём и поэтому буду спать с тобой сегодня ночью.
Он сидел, глубоко погрузившись в кресло, вытянув ноги, расслабленно и одновременно напряжённо, в то время как его спокойствие медленно наполнялось энергией предстоящего движения.
— Сегодня я тебя достала. И проделаю это снова. Я приду к тебе вновь, как только нанесу удар, когда буду знать, что опять достала тебя, — и я заставлю тебя владеть мною. Я хочу, чтобы мною владели, но не любовник, а противник, который украдёт у меня одержанную мною победу, и не честными ударами, а просто прикосновением своего тела. Вот чего я хочу от тебя, Рорк. Вот какая я на самом деле. Ты хотел услышать всё. Ты услышал. Что ты теперь скажешь?
— Раздевайся.
Она застыла на мгновение; два твёрдых желвака выступили и побелели в уголках её рта. Потом она заметила, как задвигалась ткань его рубашки; он перестал сдерживать дыхание, и она, в свою очередь, презрительно улыбнулась ему, как всегда улыбался ей он.
Она подняла руки к воротнику и расстегнула пуговицы своего жакета — просто, рассчитанно, одну за другой. Она бросила жакет на пол, сняла тонкую белую блузку и только тогда заметила на своих обнажённых руках чёрные перчатки. Она сняла их, потянув один за другим за каждый палец. Она раздевалась равнодушно, как будто была одна в собственной спальне.
Затем она взглянула на него, обнажённая, ожидающая, чувствующая, как пространство между ними давит ей на живот, знающая, что это мучительно для него тоже и что всё идёт так, как они оба желали. Затем он поднялся, подошёл к ней, и, когда он обнял её, руки её поднялись сами, и она почувствовала, как всё его тело приникло к её телу, к коже на обнимающих его руках, ощутила его рёбра, его подмышки, его спину, его лопатки под своими пальцами, свои губы на его губах, и её покорность была ещё более яростной, чем её борьба.
Потом, когда она лежала в его постели рядом с ним, под его одеялом, она спросила, разглядывая его комнату:
— Рорк, почему ты работал в этой каменоломне?
— Сама знаешь.
— Да. Любой другой выбрал бы работу в архитектурном бюро.
— И тогда у тебя не было бы желания уничтожать меня.
— Ты это понимаешь?
— Да. Лежи тихо. Теперь это не имеет значения.
— А ты знаешь, что дом Энрайта — самое красивое здание в Нью-Йорке?
— Я знаю, что ты это знаешь.
— Рорк, ты работал в этой каменоломне, а в тебе уже был дом Энрайта и много других домов, а ты долбил камень, как…
— Ты сейчас размякнешь, Доминик, а на следующий день будешь жалеть об этом.
— Да.
— Ты очень хороша, Доминик.
— Не надо.
— Ты очень хороша.
— Рорк, я… я всё ещё хочу уничтожить тебя.
— Ты полагаешь, что я хотел бы тебя, если бы ты этого не желала?
— Рорк…
— Ты хочешь опять услышать это? Всё или частично? Я хочу тебя, Доминик. Я хочу тебя. Я хочу тебя.
— Я… — Она замолчала. Слово, на котором она остановилась, было почти слышно в её дыхании.
— Нет, — сказал он. — Ещё нет. Пока ты не будешь этого говорить. Давай спать.
— Здесь? С тобой?
— Здесь. Со мной. Утром я приготовлю тебе завтрак. Ты знаешь, что я сам готовлю себе завтрак? Тебе понравится смотреть, как я это делаю. Как на работу в каменоломне. А потом ты пойдёшь домой и будешь думать, как меня уничтожить. Спокойной ночи, Доминик.
VIII
Отблески огней города на окнах гостиной подбирались к линии горизонта, проходящей как раз посредине оконного стекла. Доминик сидела за столом, проверяя последние страницы статьи, и в это время зазвенел звонок над входной дверью. Гости не беспокоили её без предупреждения, и она рассерженно, но с любопытством оторвалась от бумаг, карандаш в её руке застыл в воздухе. Она услышала шаги служанки в передней, а затем та появилась и сама со словами: «Какой-то джентльмен спрашивает вас, мадам». Нотки враждебности в её голосе были вызваны тем, что джентльмен отказался назвать себя.
Доминик захотелось спросить, не рыжеволосый ли это мужчина, но, передумав, она только резко повела карандашом и сказала:
— Просите.
Дверь отворилась, и в свете из передней она разглядела длинную шею и опущенные плечи —
