— Видишь ли… — начала Кира и тут же осеклась.
Ведь она не могла ему ни о чем рассказать, не могла пригласить его в свой новый дом, дом Аео. Андрей мог быть опасен, ведь он служил в ГПУ и должен был выполнять свой долг; и играть с этим было небезопасно. И она лишь добавила:
— Да, Андрей, и правда, лучше тебе совсем не приходить ко мне домой.
— Хорошо. Но обещай, что ты будешь аккуратно посещать все лекции, чтобы я мог видеть тебя и слышать, что ты счастлива. Мне это так приятно…
— Андрей, а ты был когда-нибудь счастлив?
— Я никогда не был несчастлив.
— Этого достаточно?
— Ну… Я всегда, всегда знаю, чего хочу. А когда знаешь, чего хочешь, можно смело идти к цели. Иногда продвигаешься быстро, а иногда надолго застреваешь на одном месте. Может быть, чувствуешь себя счастливее, когда бежишь. Не знаю… А вообще, я уже давно не чувствую разницу. Пока движешься, то не все ли равно, счастлив ты или нет.
— А если хочешь чего-то, кчему нельзя двигаться?
— У меня никогда такого не было.
— Ну, а если на пути встречается препятствие, которое не хочется преодолевать?
— Ни разу таких не встречал.
— Андрей, но ведь ты даже не спросил, от чего я счастлива? — вдруг вспомнила она.
— Какая разница — ведь ты счастлива.
И он взял ее тонкую, доверчивую руку в свою огромную, сильную ладонь.
Первыми приметами весны в Петрограде стали слезы и улыбки: люди улыбались, а сосульки на крышах роняли слезы. На высоких крышах таял снег, серый от городской копоти, словно грязная вата, хрупкий и блестящий, как подмокший сахар. Сверкающие капельки собирались в ручейки, которые журчали в водосточных трубах, в желобах и сточных канавах, плавно покачивая окурки и шелуху от семечек. Люди выходили из домов и, глубоко вдыхая весенний воздух, улыбались, сами не зная отчего, пока не поднимали головы и не видели, что небо так и осталось болезненно-бледным, лишь со слабым оттенком голубизны, словно художник смыл с кисти остаток краски в большой таз с водой, которая окрасилась лишь слегка.
Каша из снега и грязи чавкала под галошами, а на них яркими белыми бликами отражалось солнце. Извозчики ругались, наезжая на грязные сугробы; чей-то голос призывал всех покупать сахарин; капель упорно и беспрестанно долбила тротуары; кто-то продавал фиалки.
Павел Серов купил себе новые ботинки. Щурясь от солнца, он посмотрел на Товарища Соню, и купил ей горячий, с золотистой корочкой пирожок с капустой. Она жевала его, улыбаясь, и говорила:
— В три — лекция в комсомольской ячейке «О нашей роли в нэпе»; в пять — дискуссия в клубе Рабфака на тему: «Пролетарки и безграмотность», а в семь — диспут в Партийном клубе «О духе коллективизма». Может, зайдешь в девять? Кажется, что мы с тобой совсем не видимся.
Он ответил:
— Соня, душа моя, я не могу занимать твое драгоценное время. У таких людей, как мы, нет другой личной жизни, кроме классовой борьбы.
У дверей обувных магазинов стояли длинные очереди; профсоюзы выдавали талоны на приобретение галош.
Мария Петровна почти весь день не вставала с кровати и, пряча от всех свой носовой платок, смотрела на весеннее солнце сквозь закрытое окно.
Товарищ Ленин перенес еще один инсульт, и у него отнялась речь, «…нет большей жертвы, принесенной во имя победы дела рабочего класса, чем воля и здоровье вождя, который прилагает немыслимые, нечеловеческие усилия, чтобы оправдать ответственность, возложенную на него Рабочими и Крестьянами», — писала тогда «Правда».
В своей комнате Виктор и три его товарища-коммуниста обсуждали перспективы плана Пролетарской Электрификации. Закончив, он проводил их через черный ход, чтобы не встречаться лишний раз с Василием Ивановичем.
Буржуазная Англия замышляла зловещий заговор против молодой Республики Рабочих и Крестьян. В школах запретили преподавать английский язык.
Асе пришлось изучать немецкий. Она мучилась над заучиванием падежей, артиклей и бог знает чего еще, и, как было велено, стараясь удержать в голове то, что же такое сделали в Рапалло немецкие братья по классу.
В Госиздате начальник сказал Лео:
— Городской пролетариат завтра выходит на демонстрацию против политики Франции в Руре. Явка, в том числе и ваша, товарищ Коваленский, обязательна.
— Не могу, — ответил Лео. — Завтра у меня разболится голова, и я весь день вынужден буду проваляться в кровати.
Василию Ивановичу пришлось продать абажур от лампы, что стояла в гостиной; саму лампу он оставил — она была последней.
Темными и теплыми весенними вечерами церкви заполнялись многочисленными прихожанами, запахом кадил и горящих свечей. Лидия молилась за Святую Русь и за спасение своей истерзанной страхом души.
Андрей пригласил Киру в Мариинский театр на «Спящую красавицу». После спектакля он проводил ее до дома на Мойке, откуда она на трамвае отправилась домой.
Лео спросил:
— Ну, как поживает твой друг-коммунист?
— Тебе было одиноко? — не ответив, спросила она.
Он смахнул волосы у нее со лба, посмотрел на ее губы, сознательно удерживаясь от поцелуя, и сказал:
— Мне .хочется ответить «нет», но ты ведь знаешь, что это не так.
Его теплые губы слились с ее губами, покрытыми каплями холодного, весеннего дождя.
В 1923 году, как и в любом другом, была весна.
XII
Кире пришлось простоять в очереди три часа, чтобы получить хлеб в институтском кооперативе. Было уже темно, когда она сошла с трамвая, крепко прижимая к груди буханку хлеба. Стоявшие на углах фонари отбрасывали полоски света на темные лужи. Она шла напрямик, шлепая по лужам и расшвыривая ледышки, которые поблескивали, как стекло. Когда она завернула за угол, чья-то вынырнувшая из темноты тень свистнула ей.
— Алло! — позвал голос Ирины. — Ну, на кого я похожа, когда так говорю?
— Ирина! Что ты здесь делаешь, да еще так поздно?!
— Возвращаюсь из твоего дома. Я ждала тебя там целый час, но так и не дождалась.
— Ну, так пойдем к нам.
— Нет — лучше поговорим здесь. Я… ведь за этим и приходила… но Лео может не понравиться… — Ирина заколебалась, что было так не похоже на нее.
— В чем же дело?
— Кира, как… как у вас с деньгами?
— Нормально, а почему ты спрашиваешь?
— Понимаешь… это, наверное, не мое дело… но, пожалуйста, не сердись… Твоя семья… Я никогда о них не говорила…
— Что с ними? — спросила Кира, взглянув в темноте на взволнованное лицо Ирины.
— Они в ужасном состоянии, Кира, в ужасном. Тетя Галина, наверное, убьет меня, если узнает, что я