— Вот еще, не хочу я быть никакой вонючей пионеркой, — сказала Ася.
— Ася, вернись в свою комнату, — приказала ей Ирина, — или я уложу тебя спать.
— Кого на помощь звать будешь? — заявила Ася, исчезая за дверью.
— На самом деле, — сказал Виктор, — если я могу учиться так, как я учусь, и, к тому же, работать и снабжать деньгами всю родню, то не понимаю, почему Ирина не может сладить с одним-единственным ребенком?
Никто не ответил.
Василий Иванович склонился над куском дерева, который он до этого резал. Ирина рисовала ручкой ложки на старой скатерти. Виктор поднялся:
— Извини, Кира, что покидаю такую редкую гостью, но я должен идти. Меня пригласили на ужин.
— Конечно, — сказала Ирина. — И позаботься, чтобы та, которая тебя пригласила на ужин, не позаимствовала столовое серебро из комнаты Киры.
Виктор ушел. Кира заметила, что инструменты дрожат в морщинистых пальцах Василия Ивановича.
— Что это вы делаете, дядя Василий?
— Раму, — Василий Иванович поднял голову, гордо показывая свое изделие, — для одной из картин Ирины. Это — хорошие картины. Стыдно, что они портятся и пылятся в ящике стола.
— Эта рамка прекрасна, дядя Василий. Я не знала, что вы можете делать такие вещи.
— О, я когда-то здорово мастерил такие штуки. Я уже много лет не занимался этим. Но я был мастером в… в те былые дни, когда я был молод, в Сибири.
— Как ваша работа, дядя Василий?
— Он не работает больше, — сказала Ирина. — Как ты думаешь, сколько можно проработать в частном магазине?
— Что случилось?
— Ты разве не слышала? Магазин закрыли из-за просроченных платежей налогов. И сам хозяин пострадал даже больше, чем мы… Хочешь чаю, Кира? Я приготовлю. Жильцы украли наш примус, но Саша поможет мне разжечь самовар на кухне. Пойдем! — бросила она ему повелительно, и Саша послушно поднялся.
— Я не знаю, зачем я прошу его помочь мне, — сказала она Кире, — он — самое беспомощное, бестолковое и неуклюжее существо на свете. — Но ее глаза счастливо мерцали. Ирина взяла его за руку и вывела из комнаты.
На улице темнело, и окно стало ярко-синим. Василий Иванович не зажигал лампы. Он лишь ниже нагнулся над резьбой.
— Саша — милый мальчик, — вдруг сказал он, — и я беспокоюсь.
— Почему? — спросила Кира.
Он прошептал:
— Политика… Тайные общества. Бедный, обреченный дурачок.
— А Виктор подозревает?
— Думаю, да.
Ирина включила свет, возвращаясь с блестящим подносом с чашками, а за ней шел Саша с дымящимся самоваром.
— Вот и чай. И печенья. Сама пекла. Посмотрим, Кира, как тебе понравится стряпня художницы.
— А как твое искусство, Ирина?
— Работа, ты хочешь сказать? О, я все еще работаю. Но, боюсь, я не очень хорошо рисую плакаты. Меня дважды высмеивали в стенгазете. Заявили, что мои крестьянки выглядят как танцовщицы кабаре, а мои рабочие слишком изящны. Это все — моя буржуазная идеология, знаешь ли. Так чего им надо от меня? Это ведь не моя специальность. Иногда хочется кричать, уж нет сил придумывать эти новые и новые проклятые плакаты.
— А теперь у них еще это соревнование, — скорбно сказал Василий Иванович.
— Какое соревнование?
Ирина пролила чай на скатерть стола.
— Межклубные соревнования. Кто сделает самый лучший и самый красный плакат. Приходится работать на два часа больше каждый день — бесплатно — ради славы клуба.
— При Советской власти, — протянул Саша, — нет эксплуатации.
— Я думала, — сказала Ирина, — что у меня была неплохая идея: настоящая пролетарская свадьба рабочего и крестьянки — на тракторе, черт бы их побрал! Но, оказывается, что Клуб Красных Типографов выпускает уже символичный плакат: союз аэроплана и трактора — в общем, союз Электрификации и Пролетарского Государственного Строительства.
— А зарплата… — вздохнул Василий Иванович. — Она потратила всю зарплату прошлого месяца на туфли для Аси.
— Ну, — сказала Ирина, — не босиком же ей ходить.
— Ирина, вы слишком много работаете, — сказал Саша, — и воспринимаете эту работу слишком серьезно. Зачем тратить нервы? Все это — временно.
— Да, да, — сказал Василий Иванович.
— Надеюсь, что так, — сказала Кира.
— Саша — мой спаситель, — усталый рот Ирины улыбнулся и нежно, и саркастически одновременно, словно пытаясь компенсировать невольную нежность в голосе. — Он сводил меня в театр на прошлой неделе. А две недели назад мы ходили в Музей Александра III и проболтались там несколько часов, разглядывая картины.
— Лео приезжает завтра, — сказала вдруг Кира не к месту, словно больше не могла держать это в себе.
— О! — Ирина выронила ложку. — Ты нам не говорила этого. Я так рада! А он теперь в порядке?
— Да. Он должен был приехать сегодня вечером, но поезд опаздывает.
— Как поживает его тетя в Берлине? — спросил Василий Иванович. — Все еще помогает вам? Вот — пример семейной привязанности. Я ужасно восхищен этой дамой, хотя я никогда и не видел ее. Любой, кто сейчас далеко отсюда, свободен и невредим и все же понимает нас, нас, которые погребены заживо на этом советском кладбище, должно быть, прекрасный человек. Она спасла жизнь Лео.
— Дядя Василий, — сказала Кира, — когда встретите Лео, пожалуйста, не упоминайте об этом, ладно? Я имею в виду помощь его тети. Вы ведь помните, я говорила вам, как он чувствителен, когда бывает должен кому-то, так что давайте не будем напоминать ему об этом, ладно?
— Конечно, я понимаю, детка. Не беспокойся… Да… это Европа. Заграница. Живя по-человечески, можно быть человеком. Я думаю, что нам сейчас трудно понять доброту и то, что раньше называли этикой. Мы все превращаемся в зверей в этой зверской борьбе. Но мы будем спасены. Мы будем спасены до того, как станем зверьми.
— Ждать уже недолго, — сказал Саша.
Кира заметила испуганное, молящее выражение Ирининых глаз.
Было уже поздно, когда Кира и Саша собрались уходить. Он жил далеко отсюда, в другом конце города, но предложил проводить ее до дома, так как на улицах было темно. На нем было старое пальто, и он шел немного сутулясь. Они быстро шагали в мягких, прозрачных сумерках по городу, полному аромата теплой земли, которая дышала где-то глубоко под тротуаром и булыжной мостовой.
— Ирина несчастлива, -— сказал он вдруг.
— Да, — сказала Кира, — она несчастна. Все несчастны.
— Мы живем в трудное время. Но все переменится. Уже меняется. Все еще есть люди, для которых свобода значит больше, чем просто слово на плакате.
— Вы думаете, у них есть шанс, Саша?
Его голос был низким, напряженным от страстной убежденности, в нем говорила спокойная сила, и она удивилась: как это она подумала, что он робкий.
— Вы думаете, русский рабочий — животное, которое облизывает свое ярмо, в то время как из него выбивают мозги? Вы думаете, они обмануты этим звоном, который развела эта кучка тиранов? Вы знаете,
