Италия, США), встреч и расставаний, светских развлечений и глубоких раздумий, новых дружеских связей и разочарований в кумирах прошло около трех лет.
Во время пребывания Боливара во Франции в Париже в декабре 1804 года состоялась коронация Наполеона. Поворот от революции к империи во Франции вызвал бурю в душе Боливара. «Я боготворил Наполеона как героя республики, как блестящую звезду Славы, как гения Свободы…»,[25] — говорил он. В преклонении перед Наполеоном молодой креол не был одинок. Стендаль писал о восторге, который пробуждала слава первого полководца французской республики «во всех благородных сердцах». Давид и Беранже, Байрон и Мицкевич, Гейне и Лермонтов прославляли Наполеона. Для них его имя ассоциировалось с борьбой за свободу, с революцией.
Убежденный республиканец, Боливар не мог простить своему кумиру измены. Он отклонил приглашение испанского посла присутствовать на церемонии в соборе Нотр-Дам и осудил Наполеона так же решительно и бесповоротно, как это сделали Руже де Лиль, автор «Марсельезы», предсказавший в письме к императору Франции его бесславный конец, или Бетховен, в гневе разорвавший ноты «Героической симфонии» с посвящением Наполеону. «Для меня он с этого дня лицемерный тиран!» — воскликнул Боливар. И вновь обращаясь к этому событию, он сказал: «Даже его слава мне представлялась исчадием ада с того момента, как Наполеон облачился в императорскую мантию».[26]
Некоторые биографы Освободителя ставят здесь точку, считая вопрос исчерпанным. Но так ли это? Боливар вряд ли стал бы великим деятелем, если бы ограничивался в оценке исторических событий только дихотомией «добро — зло» и воспринимал окружающую многокрасочную действительность в контрастном черно-белом изображении. Находясь в Букараманге, в один из редких в его жизни моментов отдыха, Боливар рассказывал в 1828 году сопровождавшему его полковнику Луису Перу де Лакруа о своих размышлениях по поводу коронации Наполеона, которая поразила его не столько помпезностью церемонии, сколько демонстрацией любви к герою Франции со стороны огромной массы народа (в ходе плебисцита 3 млн. 572 тыс. голосов были поданы за провозглашение Наполеона императором и 2579 — против (Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. — М., 1980. — С. 452)). Сколь же велико воздействие знаменитости, «распространяющееся почти на весь континент и, можно сказать также, на весь мир»?
Боливара одолевали мучительные раздумья о противоречиях истории, крутых поворотах общественного развития, сложном взаимодействии между личностью и массами, о диктатуре и демократии. Как мог французский народ, задавал он себе вопрос, ненавидящий тиранию и жаждавший равенства, безучастно лицезреть попрание завоеванной свободы? «Корона, которую водрузил Наполеон на свою голову, мне казалась жалкой и старомодной, а истинно великими представлялись всеобщее одобрение и интерес, вызываемые его личностью. Это, должен признаться, побудило меня размышлять о рабском состоянии моей родины и о славе того, кто ее освободит».[27] Не здесь ли истоки клятвы на Монте-Сакро?
Позднее, когда и Наполеон, и Боливар уже завершат свой жизненный путь, многие историки будут сравнивать их роль в исторических судьбах народов двух континентов — Европы и Южной Америки, проводить между ними параллели, изучать, как каждый из них выдержал испытание славой и властью, оценивать проявление присущих им талантов в военной, идеологической, политической и дипломатической областях, их личные качества. Среди тех, кто отдавал пальму первенства Наполеону, был и К. Маркс, весьма категорично и, можно сказать, резко высказавшийся по этому поводу в одном из своих писем к Энгельсу.[28] Приверженцы Боливара считают, что их герой превосходил Наполеона своими высокими моральными и нравственными качествами, столь редким в истории бескорыстием.
Чтобы закончить вопрос об отношении Боливара к Наполеону, необходимо отметить, что Боливар до конца дней изучал опыт этого великого деятеля, хотя еще в 1804 году в душе сверг с пьедестала своего кумира. За два года до смерти Боливар признавался друзьям: «Все, что касается Наполеона, является для меня самым привлекательным и самым полезным чтением. Вот у кого следует учиться военному искусству, искусству политики и государственного управления».[29] Постигая «уроки» жизни Наполеона, Боливар сделал для себя важный вывод: нельзя идеализировать и слепо преклоняться перед личностью, какой бы великой она ни была. В противном случае неизбежны не только горькие разочарования, но и серьезные политические ошибки.
Вопросы о судьбах испанских колоний в Америке и перспективах их освобождения Боливар неоднократно обсуждал с известным немецким географом Александром Гумбольдтом, которому он был представлен в Париже, и с французским ботаником Амадео Бонпланом. Эти ученые после пяти лет путешествий по Южной Америке вернулись в Европу, убежденные в неизбежном крушении колониальных порядков. В числе новых знакомых каракасца в Париже были великий трагик Тальма, писатель и дипломат Шатобриан, ученый Гей-Люссак, известный своими историческими трудами аббат Прадт.
В начале 1805 года состоялась встреча Боливара с его юношеским наставником Симоном Родригесом, находившимся в Австрии. Два друга решили предпринять путешествие в Италию, к ним присоединился Фернандо Topo.
Милан, Венеция, Болонья, Флоренция и, наконец, 15 августа 1805 г. — Рим. Римский папа удостоил Боливара аудиенцией. Визит к главе католической церкви едва не закончился конфузом: молодой каракасец отказался пасть ниц перед Пием VII согласно установленным канонам и приложиться губами к кресту, вышитому на папской туфле.[30]
Друзья много бродили по Риму. «Вечный город», одна из колыбелей цивилизации, вызывал ощущение приобщенности к античным мифам и героям. Однажды ученик и учитель поднялись на Монте-Сакро (Святой холм). В Древнем Риме человек, укрывшийся на этом холме, считался неприкосновенным. Поэтому холм служил прибежищем для плебеев, бежавших от непереносимого гнета римских патрициев. По ассоциации мысли Боливара обратились к родной Америке. «Клянусь богом моей семьи, — произнес Боливар, упав на колени и сжав руку Родригеса, — клянусь моими родителями и честью…, что душа моя не обретет покоя, пока не будут разорваны цепи, которыми испанская корона опутала мою родину».[31]
История подтвердила, что это был не только страстный и благородный порыв юного романтика, а глубоко осознанное и выстраданное решение о своем жизненном призвании. Выбор сделан, и теперь скорее домой, на родину.
На обратном пути в Венесуэлу Боливар сделал остановку в США, где провел около двух месяцев, устраивая дела своих племянниц. Документальных свидетельств о его пребывании в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии и Вашингтоне почти не сохранилось. Американский историк Г. У. Ван Луун в книге «Джефферсон и Боливар — поборники свободы в Новом Свете» выразил сожаление, что правители США недальновидно упустили шанс приветить человека, которому предстояло стать Освободителем Южной Америки, ибо в этом случае отношения между Северной и Южной Америкой могли сложиться более благополучно.[32] Эта курьезная сентенция относится к числу «гениальных мыслей», которые, как говорят французы, приходят в голову «на лестнице», то есть тогда, когда беседа закончена и ничего нельзя вернуть. Сам Боливар свои впечатления от пребывания в США выразил так: «Впервые в жизни я видел рационалистическую демократию». Среди историков до сих пор не утихают споры: чего больше в этой оценке — уважительности или отмежевания.
В феврале 1807 года Боливар вернулся в Венесуэлу. Через несколько месяцев ему исполнялось 24 года. Несмотря на молодость, ему уже пришлось пережить жестокие душевные потрясения. Казалось, рок преследовал его близких. Боливар потерял родителей, умерла одна из его сестер, ушла из жизни горячо любимая жена. Пережил он и горькие разочарования, утратил многие иллюзии. Однако его сильный характер не был сломлен ударами судьбы. Испытания, выпавшие на его долю, лишь закалили волю и обострили ум. Пришла пора от слов переходить к делу.
Миссия в «туманный Альбион»
