Что? Химикаты? А, насчет химикатов, значит. Ну что, мне больно нечего рассказывать, я все в полиции рассказал. Мы когда к дому подъехали, значит – передняя дверь открыта. Ну, мы заходим, и тут же обратно, потому что без респиратора не войдешь, вонища стоит страшная. Там полно было бочек в прихожей. Имущество Соединенных Штатов, понимаете ли, в общем, навроде боеприпасов. Мне говорили, что их во Вьетнаме применяли – для чего уж, не знаю. Но вонища стояла жуткая, прямо с ног валило.
Ну и, в общем, нашли мы этого Эдвина на кухне. Плох он был, прямо хуже некуда. Привезли его в больницу, ему там переливание крови сделали. Жизнь спасли, короче.
Ну, все, вроде. А что дальше было, я не видел. И чертовски рад, что не видел.
Советник Мак-Мердо, глава комитета по градостроительству, дал только одно интервью журналистам по телефону из своей виллы в Бенидорме.
«Система водоснабжения садовых участков не соединена с общим водопроводом города. Вода поступает из артезианской скважины, расположенной на территории садов. Если на ней использовались токсичные химические вещества, весьма велика вероятность загрязнения ими этой скважины. Скважина снабжена единственной водоразборной колонкой, расположенной рядом с участком, принадлежащим местному жителю, которого горожане называют Старым Питом. Насколько мне известно, владельцы киосков, продававших кулинарную продукцию и напитки на этом фестивале, пользовались этой колонкой. Городской совет не может быть обвинен в произошедших трагических событиях.»
Уже понятнее? Общая картина складывается?
Но что же случилось? Что это были за трагические события?
Послушаем рассказ Нормана Хартнелла в суде.
– В субботу вечером я вернулся домой рано, до того, как начали происходить странные вещи. Я полностью распродал весь запас «Брентстока», даже попробовать не осталось ни одной пачки. Я решил пойти домой, выпить чаю и пораньше завалиться спать. Я хотел хорошенько отдохнуть, чтобы в воскресенье, на свежую голову, занять местечко поближе к сцене. Мне очень хотелось послушать Боба Дилана и Сонни и Шер.
В воскресенье я взял с собой фляжку с чаем, как и накануне. Однако, хотя я пришел совсем рано, я не мог пробраться к сцене. Более того, я даже не видел сцену, потому что зрители там танцевали без музыки. Я сам не танцую, разве что твист иногда на свадьбе, не более того. Но раз уж там многие девушки принялись раздеваться, я решил присоединиться, чтобы не портить компанию.
Так вот, я довольно неплохо отплясывал джигу с очень симпатичной девушкой – у нее были просто замечательные гинеи…
В этом месте судья прерывает Нормана, чтобы уточнить, что такое «гинеи».
– Груди, ваша честь. Брентфордский рифмованный сленг пятого поколения. «Мерлин Монро» рифмуется с «ребро». «Ребро Адама» рифмуется с «мама». «Мама любит папу» рифмуется с «Папуа». «Папуа Новая Гвинея» рифмуется с «гинеи».
Судья благодарит Нормана за объяснение и просит его продолжать.
– Так вот, – продолжает Норман. – Мы себе танцуем, и я ей говорю, что у нее не только лучшие на свете гинеи, но и просто потрясающая Пенелопа…
В этот момент Нормана снова просят объяснить сказанное.
– Пенелопа – это жена Одиссея, – объясняет Норман. – Она ждала своего пропавшего мужа, много лет, обманывая женихов, претендовавших на его руку. Она сказала им, что сначала должна соткать покрывало, а по ночам тайно распускала его.
Затем судья спрашивает Нормана, представляет ли собой «пенелопа» род покрывала. Нет, говорит Норман.
– Это татуировка с изображением жирафа.
Затем судья приказывает судебному приставу дать Норману затрещину за то, что тот тратит время суда попусту, вследствие чего Норман получает соответствующую затрещину.
– Так вот, мы танцуем, – продолжает Норман, придя в себя через некоторое время, – и вдруг все разом останавливаются. Все, кроме меня, но я тоже вскоре останавливаюсь, когда слышу крики. Кто-то взобрался на сцену, и буквально рыдает в микрофон. Голос мужской, а говорит он вот что: «Вы слышали это. Теперь вы услышали правду. Великие Древние говорили с нами, их дети пели нам. Что же мы теперь должны сделать?»
Я кричу: «Давай Боба Дилана!» – но никто меня не слушает. Они все срывают с себя одежду и вопят: «Назад к природе!», а еще «Разбирайте мостовые!», и «Пусть шагает армия, армия великая, армия химер- мутантов через континенты!». Ну и все в таком роде.
Я плохо понимаю, что происходит, но уж раз все вокруг меня раздеваются, я думаю, что, пожалуй, не стоит выделяться, снимаю халат, аккуратно складываю и кладу на землю. И говорю этой девчушке с красивой Пенелопой и замечательными гинеями: «Что здесь творится?», а она мне отвечает: «Когда ты говоришь, у тебя изо рта разлетаются радужные конфетки». А вот это, черт побери, вранье, потому что я больше не ем конфет, хотя очень много про них знаю. Я знаю про них почти все, что можно вообще знать про конфеты – можете меня испытать, если вы думаете, что я говорю неправду.
Судья спрашивает Нормана, как делают цветные полоски в полосатых карамельках. Норман говорит, что знает, но не расскажет, потому что это коммерческая тайна. Судья делает обиженную гримасу, но просит Нормана продолжать.
Норман продолжает.
– Так вот, – продолжает Норман, – я снова ее спрашиваю: «Что здесь творится?» – спрашиваю я ее. А она говорит: «Деревья, деревья. Деревья открыли нам правду. Люди разрушают планету. Насилуют мать- землю. Люди должны снова жить по-старому. Заниматься охотой, собирательством, прелюбодеянием на траве, потому что траве это очень нравится». А я говорю: «Мне тоже, давай прямо сейчас». А ей не хочется, она говорит, что деревья сказали им всем, что нужно разобрать мостовые, и сжечь все дома, и стереть Брентфорд с лица земли, и насадить брюссельскую капусту, потому что ее кочанчики – как маленькие планеты, и в них – средоточие вселенской мудрости, и…
Судья спрашивает Нормана, нравится ли ему брюссельская капуста. Норман говорит, что не нравится,
