Она ни о чем не догадалась.
Все эти долгие месяцы, все эти годы она ничего не знала. Лаура поежилась, обхватив плечи руками. Она пристально вглядывалась в ночной туман, словно туман мог поведать ей больше, чем рассказал дядя Бевил.
Он уже закончил свой рассказ, а Лаура все смотрела в ночь, смотрела, не произнося ни слова.
Бевил не на шутку встревожился. Он был готов к истерике, к слезам, даже захватил лишний носовой платок, но этой холодной отчужденности он не ожидал.
Что случилось с племянницей?
— Ты понимаешь, Лаура? — проговорил он наконец с некоторым раздражением.
— Да, дядя, — кивнула она. — Да, я понимаю.
— Дитя мое, Алекс жив! — воскликнул Бевил.
— Да, я поняла, — пробормотала Лаура, кутаясь в шаль. — Я все прекрасно поняла.
— И тебе больше нечего сказать?
— А что бы ты хотел от меня услышать, дядя?
— Черт побери, что-нибудь более эмоциональное! Племянница вела себя так, будто все его старания этой ночью были напрасными. А ведь ему пришлось потрудиться…
Во— первых, следовало устроить ловушку для Элайн -об этом противно было даже вспоминать. Затем он отправился в адмиралтейство, где ему пришлось употребить все свое влияние для того, чтобы выяснить обстоятельства освобождения Алекса. И наконец, надо было срочно отправить Персивалю депешу — сообщить о событиях последних часов.
Только к полуночи он добрался до дома Лауры, чтобы поведать ей о произошедшем.
Но поведение Лауры казалось совершенно необъяснимым. Вместо того чтобы помчаться в Хеддон-Холл, куда, без сомнения, поехал Алекс, она, кутаясь в шаль, молча стояла у окна.
— Лаура, что с тобой? — спросил Бевил.
— Просто у меня нет слов, дядя. Тебе не кажется это странным?
«Нет, не кажется», — думал Бевил, глядя на женщину, теперь уже совсем не похожую на ту девочку, которую он когда-то знал. Слишком остро она чувствовала, слишком яркой была ее любовь, слишком молчаливой была скорбь по двойной утрате: ведь Лаура потеряла и мужа, и ребенка. Может, иссяк колодец ее чувств?
— Дитя мое. — Бевил положил ей руку на плечо. — Тебе требуется время. Время, чтобы привыкнуть к этой замечательной новости, чтобы принять ее.
— Возможно. — Она осторожно отстранила руку дяди.
— Может, Алекс уже подъезжает к Хедцон-Холлу? — предположил Бевил. — Может, он будет там ждать?
Лауре вдруг захотелось рассмеяться.
Алекс в Хедцон-Холле — как раньше! Как будто вообще ничего не происходило. Прошлое откатилось, как откатывается волна от берега.
Но ведь прошлое не может откатиться, словно волна. Время не может повернуть вспять.
Дядя требовал от нее невозможного.
И все же — где радость?
Она боялась воспоминаний — боялась вспоминать Алекса, боялась представлять, как он стоит в дверном проеме, не желала вспоминать его улыбку, его смех, его шутки. Не хотела ощущать его родной запах. Она не хотела вспоминать его походку, его хромоту, его красоту, прятавшуюся под шрамами.
Дядя Бевил был прав. Она не могла принять услышанное. И все же — почему в душе нет радости?
— Ты непременно захочешь вернуться домой, — сказал Бевил.
— Нет, не захочу, — не задумываясь, ответила Лаура.
— Не захочешь? — Бевил смотрел на нее во все глаза. — Но ведь Алекс будет ждать тебя…
— Будет? — Она наконец-то отвернулась от окна и пристально посмотрела в глаза Бевила.
— Ну… раз ты не хочешь возвращаться, что же ты намерена делать?
— Дядя Бевил, я пока не знаю, не решила… — Лаура посмотрела на сундуки, стоявшие посреди комнаты. Она понимала, что рано или поздно ей придется принять решение…
Услышав, как хлопнула дверь, — это ушел дядя Бевил, — Лаура зажмурилась.
Алекс был мертвым, а теперь ожил.
Господи, ну почему она ничего не чувствует?
После того как Лаура узнала о смерти мужа, она ежедневно молилась о том, чтобы сегодняшний день настал. Она предлагала Богу сделку: обещала отдать свою жизнь в обмен на его жизнь. Когда стало очевидно, что чудес не бывает, что воскресения не будет, она начала свыкаться с мыслью о том, что Алекс умер, и это окончательно.
Вначале ей приходилось переступать через боль, поскольку способа избежать боли все равно не было. В душе ее образовалась зияющая пустота. Она покорно несла свой крест — так черепаха носит на спине свой панцирь, свой дом. Потом она привыкла к тому, что боль и эта пустота в душе — ее сущность, и с ней
