открытую дверь самолета держались десятки рук. Многие из этих отчаявшихся людей сразу же свалились в снег и больше не поднялись. Тех, кто сидел на крыльях, сбросило воздушной волной. И только одному человеку удалось забраться внутрь самолета!
Поодаль от этого места стояло несколько носилок с ранеными — санитары не рискнули поднести их ближе к самолету.
Наблюдая эту сцену, ни один раненый из Елшанки не проронил ни слова. Я с трудом взял себя в руки.
— Кто хочет пойти со мной, — предложил я раненым, — пошли. А вы, двое на носилках, лежите спокойно. Мы за вами вернемся.
Я направился к палатке. У входа было написано: «Прием раненых». В палатке сидели врач и санитары.
— Я привез раненых из елшанского полевого госпиталя. Двадцать человек. Все они отобраны для отправки в тыл согласно приказу командования армии. Надеюсь, вы сегодня же их отправите?
— Желание у вас хорошее, — заметил мне врач, капитан медицинской службы, — но вы не знаете, что здесь творится.
— Я только что наблюдал одну сцену. Это настоящее сумасшествие. Так у вас всегда бывает? Неужели нельзя навести здесь порядок?
— Порядок, когда речь идет о спасении собственной шкуры? Поначалу кое-какой порядок был, когда раненых и больных поступало не так много. Да и люди тогда еще надеялись на помощь извне. Теперь же, когда наши войска вот уже семь недель сидят в котле, никто уже ничему не верит. В этой толпе, что сейчас штурмовала самолет, не столько раненых, сколько здоровых. Эти типы во что бы то ни стало, всеми правдами и неправдами хотят улететь из котла.
— Но почему же вы не усилите охрану аэродрома? — спросил я. — Тогда можно было бы обеспечить посадку раненых в самолет.
— Честь и хвала вашему идеализму! На самом же деле все гораздо сложнее. Мы не раз просили усилить охрану аэродрома. Но где ее взять? Или вы полагаете, что нам пришлют подмогу из 6-й армии, дела которой и без того плохи? Но дело не только в охране. Несколько дней назад отсюда улетел штаб одной дивизии во главе с генералом фон Шверином. Только сели два самолета, как все штабные офицеры в легковых автомашинах на большой скорости подъехали к самолетам. Тут же появилась охрана. Самолеты быстро разгрузились, и офицеры улетели.
— Это такой пример показывают наши генералы?! — спросил я с возмущением.
— Такой вопрос и мне в голову приходил. А чего они только не увезли с собой! Разные ящики, чемоданы, мешки. Все свое барахло и продукты, по крайней мере недели на две. Погрузили даже два мотоцикла, чтобы генералу после благополучного приземления не пришлось идти пешком. Бегство штабных офицеров этой дивизии видели сотни солдат и офицеров. Представьте себе, какое настроение теперь у них? Какой дисциплины можно от них требовать? Разве будут они после этого верить своим командирам?
Все это было настолько возмутительно, что меня охватили одновременно чувства отвращения и гнева. Вот тебе и «сражайся до последнего патрона», как приказал генерал-лейтенант Шверин. Оказывается, до последнего патрона должны сражаться другие, а сам генерал позорно бежал из котла, заведомо бросив на гибель свою дивизию. Неужели все генералы именно так поняли приказ фюрера «Держаться!»? И как только фюрер и главное командование вермахта могли разрешить всему штабу дивизии вылететь из котла? И в то же время обещать целой армии помощь и поддержку?
Невольно я вспомнил случай с полковником-ветеринаром и нашим старшим лейтенантом, награжденным золотым партийным значком. Они ведь тоже удрали из котла по протекции. А теперь очередь дошла и до генерала фон Шверина. На самом же деле это было не что иное, как дезертирство и предательство перед лицом тысяч и тысяч солдат, которые всерьез воспринимали понятия верности и дружбы.
Капитан провел раненых из Елшанки в большую палатку с красными крестами на крыше. В той обстановке он, разумеется, не мог назвать день, когда они смогут вылететь из котла. Сказав каждому раненому что-нибудь утешительное, я попрощался с ними и вместе с фельдфебелем и двумя санитарами направился к грузовику.
Настроение мое после поездки на аэродром резко ухудшилось. «Неужели, — думал я, — на самом деле нет никакого выхода из создавшегося положения? Неужели всем нам суждено погибнуть? И это не смерть в бою. Это самая что ни на есть бессмысленная гибель…»
Погруженный в свои невеселые мысли, я рассеянно смотрел из окна кабины на заснеженную равнину. Слева от дороги валялись корпуса разбитых самолетов. Их стащили в одну кучу, чтобы не загромождать поле аэродрома. Эти самолеты или были сбиты над аэродромом советскими истребителями, или же уничтожены во время бомбардировок. Сейчас это было кладбище железного лома. Каких только типов машин тут не увидишь: и «юнкерсы», и «хейнкели», и даже «кондоры».
Несколько в сторонке стояли мессершмитты. Но ведь они совсем целехонькие! Они и на самом деле были не повреждены, однако подняться в воздух не могли из-за отсутствия горючего. Достать же авиационный бензин не было никакой возможности, так как склады горючего находились не менее чем за триста километров от «Питомника». Кроме того, полеты в котел сквозь зону заградительного огня русской зенитной артиллерии, а также в районе воздушного патрулирования советских истребителей были очень рискованными. Бывали дни, когда в воздух за целый день не поднималась ни одна машина. Особенно часто это случалось при густом тумане.
Слова начальника госпиталя оправдывались: наступление, предпринятое Красной Армией, было действительно началом нашего конца. Вот уже трое суток подряд днем и ночью продолжались бои по уничтожению основных сил окруженных войск. Это был первый этап Сталинградской битвы. На юге и западе котла русские добились крупных успехов. Части Красной Армии захватили населенные пункты Цыбенко, Карповка, Мариновка, Дмитриевка. Полдюжины немецких дивизий понесли тяжелые потери в вооружении и транспортных средствах. Пришлось оставить многие инженерные сооружения, построенные с большим трудом. Вновь занятые немецкими солдатами позиции были совершенно не оборудованы.
В эти дни в госпиталь прибывало особенно много раненых и солдат, отставших от своих частей. Все коридоры и углы у нас были заняты. Ко мне явились два казначея с дивизионного медпункта. Одному из них я дал задание обеспечить госпиталь водой. Другому поручил не менее сложное дело — достать топливо.
В госпитале попросили убежища несколько священников. Они отбились от подразделений санслужбы, к которым были приписаны. Пришлось принять и их. Теперь в каждой землянке для раненых дежурили не только санитары, но и один или двое священников. Они давали пить раненым, утешали страждущих.
У каждого из обитателей набитых до отказа землянок была своя жизнь. Большинство раненых были молоды, дома их ждали родители, жены или невесты. Многие еще не успели обзавестись детьми. За исключением нескольких кадровых солдат, большинство имели гражданские специальности: одни были промышленными рабочими, другие — ремесленниками, третьи — крестьянами, четвертые — учителями, пятые — инженерами.
В одной из землянок, уставившись в потолок, лежал худой блондин. Он хотел стать строителем, однако под Песчаной ему осколком бомбы раздробило правую руку. В данном случае без ампутации никак нельзя было обойтись. Парень уже никогда не возьмет в руки карандаш или линейку, не сделает самого простого чертежа.
Рядом с блондином валялся на нарах мелкий лавочник из Ростока. Когда его привезли в операционную, я как раз был там. С искаженным от страха лицом парень рассказал, как его ранило. Во время очередной контратаки шедший впереди солдат подорвался на мине. Его же поразило в обе ноги. Все это произошло день назад. Когда стали перебинтовывать его ноги, солдат увидел, что они покрыты множеством мелких рваных ран. Врач начал ощупывать раны. От боли солдат закричал, как оглашенный, и чуть было не свалился с носилок.
— Сейчас мы сделаем вам небольшое вспрыскивание, — успокоил раненого врач, — и вы ничего не будете чувствовать.
Когда раненый уснул, капитан сказал только два слова: «Газовая гангрена».
Эти слова мне не раз приходилось слышать на дивизионном медпункте. В свое время доктор Гутер
