целых три мешка сушеных овощей. Мы прозвали их «проволочным заграждением». Раньше, когда недостатка в продовольствии не ощущалось, к этим овощам мы не притрагивались. Теперь же я очень обрадовался, что они у нас оказались. Было решено из содержимого одного мешка сварить «рождественский» суп, добавив в него конины, благо что дивизионный интендант по случаю Рождества прислал нам часть убитой лошади.
Я ломал себе голову над тем, чем еще скрасить наш рождественский ужин. В ящиках лежал неприкосновенный запас роты на трое суток. До сих пор к нему никто не смел притронуться. Но теперь личный состав медроты насчитывал не сто шестьдесят пять человек, а только восемьдесят пять. А что, если изъять из НЗ восемьдесят порций и пустить их в ход? В этом случае и здоровые, и раненые, вместе с которыми нас было пятьсот человек, получат дополнительно по триста граммов хлеба в специальной упаковке и по сто граммов мясных консервов. Командир роты согласился с моим предложением. Мы рассчитали, что на каждые пять человек выдадим буханку хлеба, а на семь человек — по банке консервов. Обшарив все закутки, мы раздобыли немного спиртного, сигарет, шоколада и конфет. По нашим подсчетам, одна бутылка ликера или водки приходилась на пятнадцать человек, по десять сигарет и три сигары на двоих, плитка шоколада на пятерых и каждому по трубочке леденцов.
В рождественский сочельник я сопровождал нашего старшего лейтенанта и гауптфельдфебеля во время их обхода больных и раненых. В каждой палате командир роты говорил несколько слов о нашем тяжелом, но отнюдь не безнадежном положении и о том, что, несмотря ни на что, наш фронт и тыл тесно связаны и живут одними и теми же мыслями. В заключение командир желал всем скорейшего выздоровления. В этот момент я присоединялся к поздравлениям старшего лейтенанта и раздавал дополнительный паек. Затем все обменивались рукопожатиями.
В тусклом свете карбидных ламп и свечей наша тройка переходила от одного соломенного матраца к другому, из одной палаты в другую. Некоторые встречали нас со слезами на глазах, но все старались быть мужественными. И когда раздавался вопрос «Как вы себя чувствуете?» или «Как дела?», никто не жаловался, а отвечал, что очень рад тому, что находится именно здесь.
— Мы еще вырвемся из этого котла, — утешал доктор.
— Благодарю вас, господин доктор, я наверняка дождусь этого.
Однако были и такие раненые или больные, которые уже не могли сказать даже слова, так они ослабли. Нам оставалось только сочувственно улыбаться им.
После обхода всех раненых и больных я наконец направился в блиндаж личного состава роты, а еще точнее — к моим подчиненным: начальнику финансовой части унтер-офицеру Эрлиху, писарю ефрейтору Шнайдеру и нашему водителю (теперь уже без машины) ефрейтору Вайсу.
Они уже ждали меня и сразу же усадили на самое почетное место — на какой-то ящик. Импровизированный стол вместо скатерти был застелен белой простыней. На столе горели три красные свечи. Рядом — елочные веточки, по-видимому, из какой-нибудь посылки, которую удалось кому-то получить в последние дни.
— Мы очень рады, что вы пришли к нам. В этот прекрасный праздник мы все желаем вам лично и всей вашей семье здоровья и скорой встречи! — приветствовал меня Эрлих.
Потом поднялся Шнайдер и продекламировал несколько стихотворений, которые они сочинили втроем. В них говорилось о том пути, что мы все вместе прошли от Бретани до Сталинграда на Волге. Затем следовало что-то о верной дружбе в любой обстановке. И о том, что наша дружба должна помочь нам и сейчас, когда мы находимся на особенно ответственном и трудном посту.
Стихи были несколько нескладными, но чувствовалось — написаны они от души. «Однако как следует понимать дружбу? — думал я, слушая Шнайдера. — Разумеется, дружба сплачивает людей. Если веришь другу, то готов в случае необходимости пожертвовать ради него даже жизнью. Разве это плохо? Нет, это хорошее человеческое чувство…»
И все же мне казалось: что-то тут не так. Я невольно вспомнил свой разговор с начальником интендантской службы дивизии и его слова о том, что нам доставляется лишь десятая часть положенного. Если так будет продолжаться, то вся наша армия через несколько недель вымрет от голода. Разве здесь поможет наша дружба? А почему, собственно, мы попали в такое положение? Почему, собственно, четверть миллиона немцев должны встречать Рождество в такой обстановке?
Об этом следовало бы подумать. Но тогда думать было некогда: товарищи ждали, чтобы я тоже что- то сказал.
— Дорогие друзья! — тихо начал я. — В Рождество принято говорить о чем-то светлом, а нам в последнее время не светит ни одна звезда. Зато на каждом шагу любого из нас подстерегают голод, холод и смерть. На наших глазах растет на кладбище лес крестов на могилах наших соотечественников. До наших войск — тысячи километров, и нас отделяет вал огня и стали. Грустно вспоминать сейчас о мире и спокойствии на земле, но нас не покидает надежда. Сейчас невольно вспоминаешь беззаботное детство, когда мы встречали этот праздник у сверкающей нарядной елки. Мысленно мы все сейчас с нашими родными и близкими, и они в этот праздник с тревогой думают о нас. Но, чтобы встретиться с ними, нам нужно стойко и мужественно перенести все трудности, которые выпали на нашу долю. Мы, конечно, никогда не забудем этого Рождества и всегда будем помнить тех, кто в эти трудные дни был рядом с нами, разделял вместе с нами все трудности и лишения. Но весь вопрос в том, как возникла эта пропасть между миром, о котором обычно так много говорят в Рождество, и той страшной действительностью, в которой мы оказались?
Я по очереди пожал всем собравшимся руки. В глазах Эрлиха блеснули слезы, но он быстро отвернулся и пошел к печке. Взяв котелок, унтер-офицер налил всем горячего сладкого чая.
— А что дальше будет? — спросил он.
— Трудно сказать, — ответил я. — Во всяком случае, нашему положению не позавидуешь. Невольно возникает три вопроса. Во-первых, почему у наших не ладится с доставкой продовольствия на самолетах? От ста граммов хлеба, которые мы получаем вот уже целую неделю, и обезжиренной баланды силенок не прибавится. Во-вторых, как же это получается? Сверху нам твердят, что Сталинград практически уже в наших руках, и в то же время части Красной Армии, находящиеся, по словам тех же лиц сверху, при последнем издыхании, на самом деле переходят в контрнаступление и сажают в котел сильнейшую армию, какая только есть в Германии. И в-третьих, уж сколько дней нам обещают освобождение, а результата по сей день не видно. Сначала говорили о грандиозном успехе армейской группировки Гота, потом вдруг замолчали, как в рот воды набрали. Чему же после этого можно верить?
— Как вы считаете, не надорвалась ли Германия в этой войне? — спросил ефрейтор Шнайдер. — В «Майн кампф» фюрер писал относительно войны 1918 года, что ведение войны на два фронта явилось основной причиной поражения Германии. А сколько фронтов у нас сейчас? По меньшей мере полтора десятка. Разве мы их все сможем удержать? Сам Роммель и тот бежал от англичан.
— Меня лично тоже беспокоит мысль о том, каким образом нам удастся изменить положение в нашу пользу на таком огромном по своим масштабам театре военных действий, — высказался я. — Вместе с союзниками мы не наскребем и третьей доли того, что имеют в своем распоряжении русские, англичане и американцы. Вместо каждого убитого русского, англичанина или американца противник в состоянии выставить по меньшей мере двух солдат. А как обстоят дела у нас? И это не только сейчас, когда мы находимся в окружении.
— Не нужно видеть все в черном цвете, — заговорил вдруг ефрейтор Вайс. Он был, так сказать, оптимистом из принципа. — За каждым декабрем приходит май, как-нибудь и мы выберемся из этой ловушки. И всех нас пошлют в отпуск. Придет время, и мы увидим родных.
Отпуск. Жена. Ребенок. Три недели назад я мечтал провести Рождество дома. И считал это вполне возможным. Интересно, как выглядит сейчас моя квартира в Шварцвальде? Наверняка дома стоит елка, украшенная свечами. Разумеется, у моей жены немало забот. Мои подчиненные вряд ли представляют, что делается на родине. Я не сказал им всей правды, чтобы без нужды не пугать их.
Разговор пошел о доме. Недавно некоторые из нас получили письма и даже крошечные посылочки (не более ста граммов). Их доставили самолеты. Мне прислали фотографии сынишки. Фотографии переходили из рук в руки. Вайс показывал снимки своей жены и двух маленьких дочек. Эрлих был еще не женат, но носил с собой фотографию матери. Шнайдер женился незадолго до отправки нашей роты во Францию и не успел завести детей.
В блиндаже стало тихо. Разговор постепенно пошел на убыль. Его не смог оживить даже Вайс.
