туман. Лора достала из сумки пудреницу, посмотрела на себя в зеркальце. Красота! Волосы повисли влажными сосульками, под левым глазом расплылась тушь.
Она оглянулась - никого вокруг. Вообще ни души. Только откуда-то глухо доносился собачий лай.
Густые заросли какого-то хвойного кустарника нависли над маленькой зеленой лавочкой в стороне от дорожки. Наверно, насиженное место влюбленных парочек. Лора вспомнила, что именно здесь Генка гулял со своей... как ее, Юлей. Утопая в грязи, она подошла к лавочке.
Издали скамейка казалась сухой, но на самом деле оказалась мокрой и грязной. Совсем недавно кто-то сидел на ее спинке, поставив ноги на сидение. Лора достала из сумки невесть как оказавшийся там полиэтиленовый пакет с эмблемой универмага «Котва», подстелила его и села. Достала сигареты, закурила.
Этого следовало ожидать. С самого начала. Она еще надеялась, как дура, что до этого не дойдет. Что Генке просто зачем-то понадобилось собрать их всех вместе. Может, просто посмеяться над ними - это вполне в его забавном стиле. Даже когда он позвонил, она еще надеялась, что правда все-таки не выплывет наружу. И что под «грязным секретиком» он подразумевает делишки Макса.
Нет, все не так просто. Ему что-то нужно от них. Не от кого-то одного - от них всех. Савченко начал с нее, но вчера она поняла, что это только цветочки. Поняла, когда увидела Макса.
Но зачем, зачем? Чего же он хочет от них? Денег? Нет, он ведь прекрасно знает, нет у них денег. Конечно, никто из них не бедствует. Но разве его аппетиты удовлетворят те крохи, которые они смогли бы ему отдать? Да и стоят ли их секреты того, чтобы отдать последнее?
Лора задумалась. Стоит ли ее секрет того, чтобы снять с себя последние штаны? Ну, смотря в каком смысле снять штаны. Может, она и согласилась бы с ним переспать раз-другой, закрыв глаза и сцепив зубы, если бы это гарантировало его молчание. Но если бы ему это было надо, вряд ли бы он стал стесняться.
Если обо всем узнает Макс... Он не бросил ее, узнав о наркотиках, но это...
Лора всегда считала шантаж едва ли не самым мерзким преступлением. Во всяком случае, гораздо хуже, чем воровство или мошенничество. Человек узнает о тебе что-то отвратительное и начинает пить кровь. В самом буквальном смысле слова. Потому что деньги, которые требует шантажист и которые ты ему со стыдом и гадливостью платишь, - ничто по сравнению с жизненными силами, которые ты при этом теряешь. Теряешь от того же самого стыда, от бессильной злобы, от неизвестности и неуверенности в завтрашнем дне. От страха потерять все.
Тем не менее, обычный шантаж она могла еще понять. Ты платишь - и человек молчит. В лучшем случае один раз платишь. В худшем - платишь, пока хватает терпения или денег, а потом... Потом или все твои тайны всплывают, или... Или ты заставляешь шантажиста замолчать.
Но Генкин шантаж - это уж вообще ни в какие лямки не лезет. Потому что не знаешь условий договора. «Веди себя хорошо» - это, надо понимать, только преамбула. Присказка. А вот сказка, которая будет впереди... Как там? «Говорит Ивану жаба: «Поцелуешь - стану бабой». Или так: «Сел как-то Иван- дурак на коня-дебила...»
Сначала он обрадует их всех. А уже потом скажет, что они должны сделать. Все вместе. Ограбить банк? Застрелить президента?
Шантажист - профессия рискованная. Шантажисты долго не живут. Как и наркоманы. А долго ли живут шантажисты-наркоманы? Не могут ли они случайно ошибиться с дозировкой?
Лора встала, снова утонув каблуками в грязи. Детали можно будет обдумать потом. Только сейчас она заметила, как промокла и замерзла. Водяная пыль, от которой было бы нелепо прятаться под зонтом, насквозь пропитала куртку и брюки. Ноги тоже промокли. Надо было идти домой. То есть не домой, конечно, а туда, куда их заманила эта ехидна.
Она посмотрела на часы и удивилась: оказывается, прошло чуть больше часа с тех пор, как она вышла из дома. А ей-то показалось, что дело к вечеру, что она весь день просидела на этой грязной скамейке под мокрым кустом, противно воняющим гнилой хвоей.
Зимняя Прага вообще пахла странно. Угольным дымом, сырыми деревьями, близким снегом. Выпечкой, мокрой землей и камнем. Совсем не так, как пахнет зимний Петербург. Лора, с ее тонким нюхом, буквально мучилась от невозможности нарисовать эти запахи и освободиться от их власти.
Странно, но калитка оказалась открытой. «Форд» стоял на улице.
Пожав плечами, Лора подошла к крыльцу, поднялась по ступенькам и хотела уже открыть дверь, но вдруг услышала совсем рядом голоса. Генкин и... Лидин.
Кто это говорил, что, подслушивая, можно узнать много интересного?
Вокруг дома шла неширокая терраска с низкими перилами. Лора, прижимаясь к стене, подошла к окну. Здесь? Нет, похоже, дальше. Она попыталась сообразить, что же там находится. Спальня или кабинет? Да какая разница. Вот так, поближе, главное, чтобы не увидели. Но какова тихоня, а? Осталась дома одна, больна якобы...
- Так, так... Не останавливайся!
- Я не могу больше! - простонала Лида.
- Можешь! Еще как можешь!
Лорино воображение нарисовало совершенно неэстетичную картинку. Скорее даже шарж или карикатуру. Она осторожно заглянула в окно и чуть не фыркнула - настолько действительность оказалась не похожа на фантазию. Действительность была гораздо грубее.
Лора едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Лидка - порнозвезда! Мисс непорочность! Мисс целлюлит! Может, оттого и непорочность, что целлюлит?
Похоже, с Лидкой шантаж еще только в первой стадии. Завязка есть, попалась на крючок рыбешка. Вот визгу-то будет, когда он начнет ее раскручивать!
Лора шевельнулась неловко и задела локтем карниз. Лида вздрогнула, обернулась, и, прежде чем Лора успела отпрянуть, их глаза на секунду встретились.
Скажет Генке или нет? А впрочем, не все ли равно!
* * *
«...Теперь я побывал везде. Только к своему дому их не повел. Слишком больно. Наверно, от волнения мне стало совсем нехорошо. Сначала был соседний двор - туда мы заходили с Цезарем, когда была плохая погода и ему надо было сделать по-быстрому свои дела. Он предпочитал самое крайнее дерево. Усаживался под него и жалобно озирался по сторонам. Мой любимый Швейк говорил, что в этот самый момент собаки боятся, как бы их не украли, когда они совершенно беспомощны. Старушка, которая вечно звала на весь двор свою подругу пани Ружичкову, - она и тогда уже была старая, как мир. И точно так же голосила, с совершенно невероятными пляшущими интонациями.
Они смотрели на меня, и у них в глазах был страх. Как будто сама смерть прошла рядом.
Мой двор... Все такой же тесный и грязный. Пекарня, откуда в дом стаями бежали мыши, тараканы и муравьи. Я стоял у закрытой двери подъезда, смотрел на свои окна, крайние на последнем этаже. Я шел по своим следам, чтобы попрощаться с самим собой.
Я снова стал пятнадцатилетним подростком, который после школы выходит погулять с собакой, роскошной гладкошерстной таксой по имени Цезарь. Это в миру, а по документам он был Цир фон Авора, аристократ с манерами мальчиша-плохиша. У подъезда обычно ставили серебристое «Вольво», и Цезарь первым делом задирал лапу на его правое заднее колесо. Мы шли по Юнгманновой к Карлову намнести, и Цезарь блестел на солнце, как надраенный ваксой сапог. Он бежал, перебирая короткими кривыми лапами, высунув язык, и оборачивался изредка: ну как, ты еще не отстал?
Он умер, когда мне было двадцать, еще не очень старым. Умер от рака. У него отнялись задние лапы, он ходил под себя и без конца кричал. Он не мог даже выйти мне навстречу - мог только волочить неподвижную заднюю часть, перебирая передними лапами, скользя по линолеуму, падая, оставляя за собой длинный мокрый след. Мы никак не могли решиться усыпить его, хотя и знали, что Цезарь мучается. Надеялись вылечить...»
