можно предположить, что это вообще первый дарственный автограф, который поставил на книге Пастернак как поэт!
Борис Александрович Садовской, наш земляк-нижегородец, был значительной фигурой в русской литературе начала века, и многие любители с удивлением не нашли его фамилии среди участников сборника «Дятловы горы», посвященного 750-летию г. Горького. Им интересуются горьковские собиратели, и в их коллекциях есть много его автографов, писем и рукописей. Тогда, в 1913 году, когда умиравший символизм, к которому в некоторой степени примыкал и Садовской, подыскивал себе молодых и талантливых преемников, Борис Александрович был одним из влиятельных людей в литературных кругах Москвы. И он приложил немало усилий, чтобы издательство символистов «Мусагет» начало издавать альманах «Лирика» для молодых, начинающих поэтов. И вот в 1913 году вышел этот первый и единственный сборник, открывший для нас имена Асеева, Пастернака, Станевич (будущей переводчицы «Джен Эйр», Фейхтвангера, Кафки).
Издательство просуществовало недолго, хотя в планах его были и новые сборники, и переводы Р.- М. Рильке, и книга статей Б. Пастернака «Символизм и бессмертие», и многие другие – все это оказалось неосуществленными планами. В 1914 году и Пастернак, и Асеев, и Бобров, одетые в латы футуризма, отвергли символизм как свое начало и организовали издательство «Центрифуга». Но строки из этого сборника навсегда остались классикой для любителей поэзии ХХ века.
Результат этой газетной заметки не заставил себя долго ждать: Игорь Сергеев пришел ко мне в день публикации поздно вечером напуганный, оглядывающийся и с бутылкой «Вермута» в кармане. Он прошел прямо на кухню и попросил закрыть дверь.
– Ты зачем это сделал? Ты зачем написал про этот автограф в газете?
– А чего особенного? Замечательный автограф. Хорошая заметка. Меня уже поздравляли сегодня. А ты что какой-то напуганный?
– Напуганный! Сейчас и ты будешь напуганный! Ты знаешь, что нас за этот автограф посадят?
– А почему посадят?
– А потому, что этот автограф Пастернака – не Пастернака, а мой!
– Как твой?
– А так, что это все я написал.
– Как ты? А зачем? А главное: а почему посадят-то нас? И почему нас, а не тебя?
– Ну, пускай меня, а не нас – мне от этого не легче. Мне сегодня сказали, что за подделку подписей лиц государственной важности наказывают так же, как за подделку денег. А Пастернак – лауреат Нобелевской премии.
– Во-первых, он Нобелевскую премию не получил, а во-вторых – ты бы выпил, и у тебя все пройдет.
– Тебе весело?
– Нет, мне очень грустно – я считал, что у меня первый автограф Бориса Леонидовича на книге. Зачем ты это сделал?
– А я на Минина в пятом доме купил у родственников Садовского несколько книг с автографами Борису Александровичу и этот альманах в том числе. Там дарственная подпись родная, а я только подписи сделал. Я тебя прошу: никому его не отдавай, а я завтра тебе твои книги принесу и пузырь разопьем.
6
Сергеев не появился ни на следующий день, ни через день. Зато через неделю ко мне пришел Яшка – забыл уже, как его фамилия, только звали его все «косой», и живет он теперь где-то в Калифорнии. В те годы мы с ним здорово дружили, он даже кота своего сибирского мне как-то оставил на хранение, пока ездил с женой и дочкой в Сочи. Помню: он сказал, что кота зовут Васька, но мы в семье все сразу же почему-то стали звать его Яшка. Так вот Яшка, в смысле – приятель, пришел с деловым видом и, так же запершись на кухне, попросил показать ему вырезку из газеты с моей заметкой. После он долго и внимательно разглядывал альманашек, и, мимолетом посмотрев на меня исподлобья, буркнул:
– Я с Сергеевым вчера общался, и он мне все рассказал! Знаешь, если ты мне достанешь вместо вырезки целую газету, я тебе заплачу за книжку сто рублей.
Не помню, кто тогда работал в отделе культуры в «Ленинской смене»: Володя Викторович или Саша Пашков, но газету для Яшки я нашел. А через год он мне под большим секретом у себя дома показал каталог русских книг, выставленных на торги аукционным домом «Друо», и я с удивлением и трепетом узнал на одной из фотографий
XIII. Как воровали Хлебникова
1
Раннее мартовское утро было сырое, грязное, будто прокуренное, а скорее, походило оно на невыжатую половую тряпку, которой вытерли прихожую в общественном месте. Но Николая это не смущало: он никакую погоду особенно не любил, так же как и непогоду. Он просто любил хорошо и добротно одеваться. Вещи на себя он обычно покупал в комиссионках: там можно было встретить что-то настоящее, заграничное и недорого. А иногда и дорого, но это были – вещи.
Пальто у него было – реглан из настоящего английского драпа «кастор» с подбитыми ватой плечами. Драп такой плотный, что крыши крыть можно, по крайней мере, «бекасинником» или «восьмеркой» с сорока метров не прострелишь. Ботинки – желтые, тупорылые, американские, еще довоенной моды, с рантами. К ботинкам – галоши девятого размера. В городских магазинах галош уже не продавали, и приходилось за ними ездить на рынок в Городец, в «сельхозкооперацию». Брюки были с манжетами, старомодные? из мягкой качественной ирландской шерсти и без стрелок, даже не глаженные? они выглядели на «ять». Шапка – пирожок, кожаная с соболиной опушкой, больше похожая на еврейскую чаплажку, он и купил ее у старого часовщика Марка Исаевича вместе с золотыми часами.
Любимой забавой Николая было разыгрывать «театр для себя», мизансцены для которого предоставлял с большим разнообразием город. Николай мог в полупустом автобусе через весь салон громким поставленным голосом вдруг обратиться к кондукторше с вопросом: «А это не на вашем маршруте вчера женщину зарезали?» – «Как – зарезали?» – «Как, как? Бритвой! По горлу махнули и вытащили у нее из лифчика двести рублей. Она как раз в этот день на базаре мясом расторговалась – свинью-то закололи…»
