свой дом. А теперь?.. Он улыбнулся, улыбнулся в душе. Хотелось и лицом, губами, щеками, но не получилось – только огоньки загорелись в глазах. Шел он неспешно, постукивая палкой: это его город, в нем он знает каждый дом, каждый подъезд, почти каждую квартиру.
На площади Горького около книжного магазина, или когиза, как его нежно называли любители, по субботам собирались букинисты. В их среде старик был патриархом. Дмитрия Николаевича Смирнова знали все, меж собой звали Глухарем, именно так, а не Глухим. Глухарь – это большая важная птица.
Дмитрий Николаевич тоже знал всех, здоровался, но не по именам – все путалось в голове. Когда же они заходили к нему домой на Немецкую – он помнил все! Даже мог пошутить: «Ты врешь, что у тебя родители из Рязани! Ты кулугур. Лукояновский ты!»
Глухарь здоровался со всеми за руку, пытался улыбнуться, но лицо оставалось сухим, бесстрастным. Он и радовался одновременно, и скорбел: радовался, что книжное дело бессмертно, скорбел, что достойных наследников – нет.
«Нина здесь? – спрашивал он каждого. – Нина здесь?» «Здесь, здесь!» – отвечали ему, но он ничего не слышал.
В магазине старик подошел к хорошенькой белокурой продавщице.
– Ниночка, дай мне книжек для детишек, – он протянул ей рубль.
– Вот, Дмитрий Николаевич, – продавщица подала небольшую стопку тоненьких детских книг по пять копеек, – пробивайте в кассу! Здесь «Аленький цветочек», «Булька», «Гуттаперчевый мальчик», «Снегурочка» и еще тут…
– Спасибо, Ниночка, спасибо! Я ведь ничего сегодня не слышу! – Он взял книги, положил рубль на прилавок и, повернувшись, твердо пошел к выходу, жестко стукая дубовой палкой о кафельный пол.
Июль. Солнце. Жара. На Свердловке у почтамта внимание старика привлекла пара: мальчик лет пяти в слезах и женщина, что-то объяснявшая ему, указывая на ящик с надписью «Мороженое», около которого наблюдалось полное отсутствие торговки. Остановившись прямо перед ними, в одном шаге, старик оперся на палку. Мальчишка поднял голову, открыл рот.
– Вот, возьми. Скажи матери, чтобы прочитала! – Он протянул ребенку книжечку. Слезы на щеках того мигом высохли. Дед пошел дальше.
– Мама, это кто?
– Это Глухарь, Дмитрий Николаевич. Я тебе потом расскажу.
Пройдя половину Свердловки (для него она оставалась Покровкой) и раздав все купленные книги детишкам, Дмитрий Николаевич вышел к Лыковой дамбе, где решил отдохнуть: присел на пустой деревянный ящик из-под бутылок, глядя за овраг, туда, где когда-то была церковь Жен Мироносиц. Как в тумане виднелись знакомые фасады домов, в каждом из которых он что-нибудь купил. И там, за оврагом, и на Гребешке, и на улице Гоголя, и на Заломова он был в каждом доме и почти в каждом что-нибудь купил. Нет, не что-нибудь – книги!
В «Подписных изданиях» работала продавец Кузьминична. Суровая и властная, она возвышалась над книжным прилавком, как царица, но, увидев появившегося в дверях старика, засеменила к нему и превратилась во что-то заискивающее.
– Дмитрий Николаевич! Это вы! Жду, жду уже две недели…
– Я сегодня ничего не слышу. Влюбленный глухарь. Возьми «свою» книгу! Дарю! У меня дома весь материал в пачки связан. Сразу ничего не найдешь. «Владимирские Мономахи» были, к счастью, в пачке с «нижегородикой».
– Спасибо вам, спасибо. Здоровья вам. Как сами-то?
– Сейчас, не торопясь, по Алексеевской на Решетниковскую. А оттуда домой.
– На Решетниковскую-то к Орнатским?!
– Возможно, загляну в дом Орнатских, но теперь это дом Нюськи Цейтлина. Он недавно профессором стал. А я, Валентина Кузьминична, держу путь к своей старой незавершенной любви – Ситниковой Наталии Трофимовне. Сегодня наконец свершится наша любовь.
– Ой, Дмитрий Николаевич, что это за любовь такая?!
– Есть у нее папки из архива графа Ростопчина. Московского генерал-губернатора времен войны с Наполеоном. Тогда же вместе с бежавшими из престольной жителями документы попали к нам в Нижний.
– А чего ж Ситникова их в архив не сдаст?!
– Мы люди старые, осторожные. Советским архивам не доверяем. Для нас мирное время в 1914 году закончилось. Несколько лет назад Наталья уступила мне двадцать три ростопчинские афишки. А остальное не продала. Теперь опять понадобились деньги, предложила папки с бумагами. Сегодня обещала отдать. Возможно, в них есть что-то интересное для меня про «русских» немцев, – мечтательно произнес Дмитрий Николаевич, постучал палкой по полу, улыбнулся, но лицо оставалось бесстрастным, только искорки в глазах пробежали.
XXI. Февралев и Лариса
Февралев переехал в этот город на Волге недавно. С полгода назад, в ноябре, он сошел с поезда и прямо с вокзала поехал устраиваться на работу. Трамвай вез его по незнакомым, а точнее, давно забытым улицам, которые он никогда в своей жизни и не вспоминал. Февралев добрался до завода, в отделе кадров которого ему, ни о чем не спрашивая, дали бланки анкет и сказали, что примут на работу, учитывая его специальность.
В этом городе Февралев родился сорок лет назад, здесь учился и здесь впервые переступил заводскую проходную. Сюда вернулся после армии, и снова – на завод. Работу любил, а по выходным гулял с парнями и девчонками в парке, стоящем на бывшем кладбище. Любовь вырвала его из беззаботного постоянства, дав жену и сына. С семьей он уехал в Тюмень, где провел пятнадцать лет. Трагедия отняла и жену и сына. И, чтобы ничто не напоминало о случившемся, хотя такое забыть невозможно, Февралев бежал в родной город. Последнее время он уже как бы и не жил, а просто что-то делал, повинуясь инстинктам и рефлексам. Как птицы почему-то возвращаются к своим первым гнездовьям, даже смертельно раненные, так и он, Февралев, не мог бы ответить, зачем вернулся в начало свое. В этом городе у него уже не было ни друзей, ни родни…Человек просто существовал, а жизнь шла рядом сама по себе.
На новой работе Февралев ни с кем не сходился, а окружающие, видя его омертвевшую душу, не приставали. После смены он, купив в магазине еду для ужина и завтрака, шел пешком домой, не обращая внимания на то, что творится вокруг. Он шел в комнату, которую снял в центре города, в том самом центре, какие бывают в старых городах, – где неподалеку от новостроек сохранились полукаменные и деревянные, дореволюционной постройки домишки. Вот в одном из них, забаррикадированном помойками и сараями, и поселился Февралев. Хозяйка, старая и глухая, почти не разговаривала с ним, – жилец платил вперед, и в комнату к нему не заглядывала. Незачем было.
Работа, которая спасает и излечивает, для Февралева стала привычкой, выходные не были мучительными: он подметал дорожки во дворе, перекрывал крыши на сараях, а зимой убирал снег, колол дрова. Время шло, зализывая боль, не давая взамен ничего.
Лариса вместе с мамой жила в маленькой квартирке, от которой они получали все, что надо человеку, уставшему от работы или учебы: тепло, уют, отдых. Отца девочка не помнила и не знала, потому что встречаются на свете люди, которых не интересует, есть у них дети или нет. Лариса училась в третьем классе, любила маму и каждый день после уроков спешила к ней. Учась во вторую смену, Лариса возвращалась домой вместе со взрослыми, шедшими отдыхать и работать по дому для своих семей. На углу улицы по пути из школы ей часто встречался человек, который шел, сторонясь всех и всего. У него была удивительно спокойная походка, но при этом присутствовало состояние неуверенности и безразличия. Поравнявшись с ним, Лариса всегда немного волновалась и шла медленно, боясь его потревожить. Потом
