— Если честно, то и мое чувство юмора не на высоте. Из меня его вышибли русские. Так что вы поймете: я не шучу, когда говорю, мой гонорар — десять марок в день плюс расходы. Предоплата за два дня вперед.
Он и глазом не моргнул. Видно, нацисты над ним здорово поработали — по векам лупить у них особенно хорошо получалось. Но все-таки я сообразил, что, скорее всего, оценил свою работу чересчур низко. Работая в Берлине, я предпочитал, чтобы люди ворчали насчет моего гонорара. Таким образом я избегал клиентов, жаждавших выкачать из меня побольше информации за гроши. Вырвав листок из блокнота, Кауфман протянул его мне.
— На вашей визитке, герр Гюнтер, написано, что вы немного объясняетесь по-английски. Это действительно так?
— Да, — по-английски подтвердил я.
— А свидетель, по-моему, владеет начатками немецкого. Ваш английский поможет вам узнать его получше. А может, даже и завоевать его доверие. Из американцев лингвисты не ахти какие. У них, как и у англичан, островной менталитет. Правда, англичанин уж если говорит на немецком, то говорит хорошо, а американцы считают, что изучение любых иностранных языков — пустая трата времени. Вроде как игра в футбол, раз сами они играют в какую-то непонятную его разновидность.
— Иванов — фамилия, похожая на русскую, — заметил я. — Может, он и по-русски говорит. Я по- русски говорю прекрасно. Выучился в лагере.
— Вам повезло. Я про то, что вам удалось вернуться домой. — Он окинул меня долгим оценивающим взглядом. — Да, очень повезло.
— Это уж точно. Здоровье у меня хорошее, хотя я и получил порцию шрапнели в ногу. Да по голове схлопотал пару лет назад. Из-за этого случается иной раз — затылок зудит. Обычно, когда происходит нечто бессмысленное. Как сейчас, например.
— О? А что же сейчас бессмысленного?
— С чего вдруг еврея так заботит, что случилось с десятком поганых военных преступников?
— Вопрос справедливый, — покивал он. — Да, я еврей. Но это не означает, герр Гюнтер, что интересует меня только месть. — Поднявшись, Кауфман подошел к окну, подозвав меня властным кивком.
Мимоходом я заметил фотографию Кауфмана в мундире немецкого солдата времен Первой мировой войны и диплом доктора наук университета Галле. А встав рядом с ним, разглядел: его светло-серый, в тонкую полоску костюм даже еще дороже, чем мне показалось издалека. Ткань шелковисто зашуршала, когда Кауфман, сняв очки в черепаховой оправе, энергично стал протирать их платком ослепительной белизны, таким же безупречным, как и воротничок его рубашки. Меня больше интересовал сам Кауфман, чем вид на Карлс-плац с высоты птичьего полета, открывавшийся из окна его офиса. Я чувствовал себя Исавом, стоящим рядом с благополучным братом своим Иаковом.
— Это Дворец правосудия и здание суда, — сказал он. — Года через два — а может, дай-то бог, и раньше, потому что этот грохот сводит меня с ума, — они станут такими же, как прежде. Можно будет войти и поприсутствовать на судебном процессе, не подозревая даже, что когда-то здание было разрушено бомбами союзных войск. Может, кстати, зданию это и пойдет на пользу. Но закон — это нечто иное. Он создается людьми, герр Гюнтер, а потому — милосердие выше правосудия. Амнистия для всех военных преступников — вот что будет благоприятствовать рождению новой Германии.
— Включая и преступников вроде Отто Олендорфа? Того, что виновен в смерти почти ста тысяч человек?
— Для всех! — отрезал он. — Я один из многих, в том числе и евреев, кто считает, что политическая чистка, навязанная нам оккупационными властями, несправедлива во всех отношениях и провалилась с чудовищным треском. Необходимо как можно скорее прекратить преследование так называемых беглецов от закона, а всех, остающихся в заключении, освободить. И подвести, таким образом, черту под печальными событиями этой достойной сожаления эпохи. Я, а также группа юристов-единомышленников и высшие церковные иерархи намерены подать прошение американскому верховному выездному судье о заключенных в Ландсберге. Сбор любых свидетельств дурного обращения с заключенными — необходимый первый шаг для нашей петиции. И то, что я еврей, абсолютно тут ни при чем. Я ясно изложил свою позицию?
Мне понравилось, что он не погнушался прочитать мне небольшую лекцию о новой Федеративной Республике. Уже давно никто так не старался ради повышения уровня моего образования. Да и кроме того, наши деловые отношения с ним только зарождались, и нахальничать было пока еще не с руки.
К тому же он еще и юрист, и случается ведь, когда вы грубите юристам, они обвиняют вас в оскорблении и запихивают в тюрьму.
Итак, я отправился в Ландсберг и встретился с рядовым Ивановым, а вернувшись, отправился снова на встречу с Кауфманом. Вот тут-то как раз и подоспел момент произнести все нахальные фразочки, какие я сумел придумать. А ему пришлось выслушать их и проглотить. Потому что разговор с клиентом называется у нас, частных детективов, отчетом, а предоставляемые мною отчеты зачастую вполне могут сойти за оскорбление у человека, не привыкшего к моей манере. Особенно если факты отчета совсем не похожи на те, какие он желал бы услышать, если хочет спасти подонков вроде Отто Олендорфа от виселицы. Потому что Иванов оказался вруном и обманщиком, хуже того, стукачом — безмозглая обезьяна, которая только и рвется подло свести счеты с американской армией, да еще вдобавок и получить за это вознаграждение.
— Я совсем не уверен, — приступил я, — что он вообще работал в Ландсберге. Он понятия не имеет, что в тысяча девятьсот двадцать четвертом году одним из заключенных там был Гитлер. Или про то, что замок был построен только в тысяча девятьсот десятом. Он не знает, что семеро повешенных в Ландсберге в июне тысяча девятьсот сорок восьмого года были нацистскими врачами. Сказал, что палачом там Джо Мальта, — в действительности Мальта ушел из армии еще в тысяча девятьсот сорок седьмом. В Ландсберге уже новый палач, и его имя держится в тайне. Еще Иванов сказал, будто виселица расположена в помещении, а на самом деле она на улице. Такое человек не может не знать, если он на самом деле работает в тюрьме. Мой вывод — работал он только в лагере для перемещенных лиц.
— Ясно, — протянул Кауфман. — Вы, герр Гюнтер, провели чрезвычайно тщательное расследование.
— Мне встречались люди еще более бессовестные, чем Иванов, — заключил я свой отчет, чуточку даже наслаждаясь ситуацией, — но только в тюрьме. Единственное, что поможет сделать из Иванова убедительного свидетеля, — это сотняжка долларов, вложенная в Библию, на которой он станет приносить присягу.
Кауфман помолчал с минуту. Потом, выдвинув ящик стола, вынул коробку и, достав из нее деньги, заплатил мне остаток гонорара наличными. И наконец заметил:
— У вас такой довольный вид.
— Я всегда доволен после хорошо сделанной работы.
— Вы не до конца откровенны. Ну же! Мы оба знаем, тут кроется что-то еще.
— Ну разве что я даже рад, что Иванов оказался мошенником, — признался я.
— Вы не верите в возможность возрождения справедливой Германии?
— В Германию — верю. А людям вроде Отто Олендорфа, — нет. Быть подлецом не входило в обязательные условия для вступления в СС, хотя, конечно, немало помогало. Уж я-то знаю. Какое-то время я и сам состоял в СС. Может быть, это отчасти объясняет, почему я не попадаю в ногу с вашей новой Федеративной Республикой. А может, я просто чуточку старомоден. Но понимаете ли, есть нечто такое в человеке, который убил сто тысяч мужчин, женщин и детей, что у меня вызывает отвращение. И я склонен думать, что наилучший способ для новой Германии взять старт с разгону — это повесить и его, и ему подобных.
4
Кауфман вовсе не произвел на меня впечатления человека раздраженного неудачей — всего лишь
