Теперь он щелчком отправил окурок в несчастного голубя, закинул ногу на ногу и поправил крест на мускулистой шее, прежде чем продолжить свой рассказ. Впечатление такое, будто ведешь беседу с великим инквизитором Томасом Торквемадой.
— Однако «Накам» не подчинился, и они придумали отравить лагерь военнопленных под Нюрнбергом, где содержатся тридцать шесть тысяч заключенных эсэсовцев. Они пробрались в пекарню, поставлявшую хлеб в лагерь, и отравили две тысячи буханок — собирались больше. Но все равно пострадало несколько тысяч человек, а пятьсот умерли. Можете мне поверить. Об этом имеется и протокольная запись. — Он перекрестился и на секунду вскинул глаза к небу — в это время облака, точно проклятые души со страниц Данте, заслонили солнце, накрыв нас обоих озерцом тени.
— Теперь, после этой акции, они занимаются только убийствами, простыми и незамысловатыми. С помощью евреев из британской и американской разведок они внедрились в хранилища документов в Линце и Вене и стали отслеживать так называемых военных преступников, используя как прикрытие эмиграционную организацию. Сначала они установили местонахождение освобожденных из лагерей военнопленных. Следить за этими было легко, особенно получая подсказки от союзников. А затем, подготовившись, приступили к казням. Повесили нескольких человек. Но одному удалось выжить, и они сменили тактику: мелкая могила, пуля в затылок — они копируют действия «батальонов порядка» в Восточной Европе.
Готовина позволил себе тонкую улыбку, близкую к восхищению:
— Действуют они очень эффективно. Количество «старых товарищей», казненных «Накамом», колеблется между тысячью и двумя. Нам это стало известно, потому что наша группировка в Вене сумела схватить одного члена «Накама», и тот перед смертью выложил им все, что я только что рассказал. Так что, герр Гюнтер, вам следует остерегаться жидков, а не англичан или янки. Тех волнует лишь одно — коммунизм, и случается, они даже помогают нашим людям бежать из Германии. Нет, остерегаться вам следует лишь еврейских ребят. А особенно тех, кто не похож на евреев. Тот, которого наши в Вене схватили и пытали, был абсолютно арийского типа. Представляете? Красавец.
— Так что же можно сообщить моей клиентке?
— Вы что, Гюнтер, не слушали? Варцок мертв. Будь он жив, так уже танцевал бы в Аргентине танго. И это факт. Доберись он до Аргентины, его жена давно бы уже получила от него известие, поверьте мне.
— Я имел в виду, каково теперь ее положение в глазах Римской католической церкви?
Готовина пожал плечами:
— Пусть потерпит еще немного и подает заявление. Суд определит, считается ли она свободной и может вступить в новый брак или нет.
— Суд? Вы имеете в виду — со свидетелями и всем прочим?
— Забудьте, герр Гюнтер. — Готовина раздраженно отвел взгляд. — Архиепископ лишит меня сана, если узнает хоть десятую часть того, о чем я вам рассказал. Так что повторять где-то свои слова я ни под каким видом не стану ни перед каноническим судом, ни этой дамочке. И даже вам не буду. — Поднявшись, он уставился на меня сверху вниз. Солнце освещало его сзади, и он казался всего лишь темным силуэтом, а не реальным человеком. — И вот вам еще совет. Бесплатный. Бросьте вы это дело. «Товарищество» не любит расспросов и не любит ищеек, даже тех, которым мнится, будто вынюхивание сойдет им с рук, потому что у них тоже когда-то имелась наколка под мышкой. Для людей, которые задают слишком много вопросов о «Товариществе», все кончается смертью. Я ясно все растолковал, господин ищейка?
— Давненько мне не угрожал священник, — отозвался я. — Теперь я понимаю, как чувствовал себя Мартин Лютер.
— При чем тут Лютер! — Голос у Готовины стал еще раздраженнее. — И больше не смейте обращаться ко мне. Даже если сам премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион попросит вас выкопать яму в его саду в полночь. Доехало, господин ищейка?
— Словно сообщение поступило от самой святой инквизиции, перевязанное красивой ленточкой и припечатанное свинцовой печатью с ликом святого Петра.
— Я так понимаю, это означает «да»? Но у тебя, Гюнтер, лицо еретика. Не тот у тебя типаж, чтоб остерегаться совать нос в дела, которых не следует касаться.
— Вы, отец, не первый, кто говорит мне такое. — Я встал. — Мне удобнее принимать угрозы стоя.
Но насчет моего лица Готовина был прав. Глядя на его базиликообразную голову, крест и воротничок, меня так и тянуло отправиться прямиком домой, отпечатать девяносто пять своих тезисов и приколотить к дверям его церкви. Я попытался изобразить благодарность за то, что он открыл мне, и — заодно — что-то вроде легкого раскаяния, однако понимал: лицо мое выражает лишь бунтарство и бесстрашие.
— Но все равно спасибо. Я ценю вашу помощь и добрый совет. Немного духовного руководства нам всем полезно. Даже и таким, как я, неверующим.
— Не поверите мне, крупно промахнетесь, — холодно проговорил он.
— Я, отец, и сам не знаю, во что верить. — Теперь я специально прикидывался тупым. — Правда не знаю. Знаю лишь одно: жизнь — это лучшее из того, что я когда-либо видел прежде. И, возможно, она лучше того, что я увижу, когда умру.
— Это, Гюнтер, похоже на атеизм. А атеизм в Германии всегда опасен.
— Ну, какой атеизм, отец! Это всего лишь то, что мы, немцы, называем мировоззрением.
— Оставь это Богу. И не суйся в чужие дела, если соображаешь, что для тебя хорошо, а что плохо.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за воротами сада. Вернулась белка. Цветы воспряли. Голубь встряхнул головой, пытаясь очухаться после меткого попадания окурком. Облако уплыло, и снова ярко засияло солнце и зазеленела трава.
— Нет, он не святой Франциск Ассизский, — сообщил я им всем. — Да вы как пить дать уже поняли это и сами.
15
Вернувшись в офис, я позвонил по номеру, оставленному фрау Варцок. Низкий раскатистый голос, возможно женский, чуть менее настороженный, чем охрана тюрьмы Шпандау, ответил: фрау Варцок сейчас нет дома. Я назвался и оставил свой телефон. Голос без ошибок повторил сообщение. Я поинтересовался, говорю ли я с горничной, и голос подтвердил, да, это горничная. Положив трубку, я попытался представить себе эту горничную, но каждый раз она получалась похожей на Уоллеса Бири,[12] одетого в черное платье, с метелкой из перьев в одной руке, а другой сжимающего шею какого-нибудь тощего мужичонки. Я слышал, сейчас немало немецких женщин переодевается в мужское платье, чтобы их не изнасиловали Иваны. Но теперь у меня впервые появилась мысль, что предприимчивый гомосексуалист мог переодеться горничной по противоположным мотивам.
Время еле ползло, так же как и машины за моим окном. Медленно проехали несколько легковушек, пара грузовиков, мотоцикл военной полиции США. На другой стороне улицы на почту не спеша входили, а через некоторое время выходили люди. Любой, кто ждал письма в Мюнхене, знает, что спешить бесполезно — ждать придется долго. А для таксиста на стоянке у парадной двери время тянулось еще томительнее, чем для меня. Но зато он мог себе позволить сбегать без малейшего риска в киоск за сигаретами и вечерней газетой. А я был уверен, стоит мне отлучиться — и я пропущу звонок.
Через какое-то время я решился на провокацию: накинув куртку, я вышел, оставив дверь открытой, и направился в туалет. Подойдя к двери, я приостановился на минутку и лишь представил себе, что бы я там сделал… как раздался телефонный звонок. Старый трюк детективов, только почему-то в кино его никогда не показывают.
Звонила Бритта Варцок. После хриплых рулад горничной голос ее звучал сладко, как у мальчика- хориста. Она чуть запыхалась, точно бежала.
— Вы поднимались по лестнице? — поинтересовался я.
— Я немножко нервничаю, вот и все. Разузнали что-нибудь?
— Много чего. Хотите приехать сюда? Или мне приехать к вам? — Ее визитку я крутил в пальцах.
