напомнил Эрик Груэн, «ОДЕССА» и «Товарищество» никак не связаны, тогда бояться мне следует только ЦРУ и «ОДЕССУ». А значит, можно попросить «старых товарищей» из СС помочь мне исчезнуть из Вены. Обращусь в «Паутину». Как любая другая обычная нацистская крыса.
37
Я подумал, что церковь на Рупрехтс-плац не случайно стала местом связи в Вене для «старых товарищей», которые были в бегах, скрываясь от правосудия, — она находилась неподалеку от бывшего Главного управления гестапо в Вене. Церковь была самой старой в Вене и выглядела на свои века, хотя табличка у входа объясняла, что церковь пострадала в результате бомбежек союзников. Внутри было холодно, как в польском коровнике, и интерьер был почти такой же примитивный. Даже Мадонна походила на молочницу. Но для любопытного посетителя церкви тут таился сюрприз. Сбоку от алтаря в стеклянном гробу хранились мощи какого-то святого. Очень похоже на скелетик Белоснежки, слишком долго и напрасно ждавшей, пока явится принц и спасет поцелуем любви от подобного смерти забытья.
Отец Ладжоло, о котором мне рассказал отец Готовина, итальянский священник, связанный со «Старыми товарищами», худобой лишь чуть уступал этим мощам и не намного лучше сохранился. Почти бесплотный в длинной черной сутане, с кудрявыми волосами, смуглый, он показался мне типичным итальянцем. Его лицо уместно было бы в толпе на полотне старого флорентийского мастера. Я последовал за ним в боковую апсиду и протянул железнодорожный билет в Прессбаум. Как и в Мюнхене, я зачеркнул на билете все буквы, кроме «сс».
— Я хотел узнать, какой католический храм в Прессбауме вы мне порекомендуете, отец, — проговорил я.
Посмотрев на билет и услышав мой тщательно сформулированный вопрос, отец Ладжоло чуть покривился, как будто очень недовольный моим появлением, и на минуту мне показалось, он сейчас ответит, что ничего о Прессбауме ему не известно.
— Возможно, я сумею помочь вам… — сказал он с сильным итальянским акцентом. Почти таким же сильным, как запах кофе и сигарет, сопровождавший его. — Не знаю. Все зависит… Пойдемте со мной.
Священник провел меня в ризницу, где было потеплее, чем в церкви. Там стоял сосуд со святой водой, газовая плита, шкаф для церковного облачения, на стене висел деревянный крест, а в открытую дверь виднелась уборная. Он притворил дверь, через которую мы вошли, и запер ее. Потом подошел к столику с чайником, чашками и блюдцами.
— Кофе? — предложил он.
— Пожалуйста, отец.
— Садитесь, друг мой. — Он указал на одно из двух кресел с протертой обивкой.
Я сел и вынул сигареты.
— Не возражаете? — Я протянул ему «Лаки».
Он издал смешок:
— Нет, совсем не возражаю. — И, взяв сигарету, добавил: — Думаю, что некоторые апостолы были курильщиками, как считаете? В конце концов, они же были рыбаками. Мой отец — рыбак из Генуи. А все итальянские рыбаки курят. — Он зажег газ, потом прикурил. — А уж когда Христос вошел на рыбацкую лодку и разразился шторм, все они точно закурили. Человек курит, когда испытывает страх, курение помогает скрыть, что он боится, отвлекает. А если вы, попав в сильный шторм на море, начинаете молиться или петь гимны, это вряд ли поможет вам преодолеть страх, верно?
— Думаю, все зависит от гимна, — отозвался я, догадавшись, что мне подали условную реплику.
— Что ж, может и так. А какой ваш любимый гимн?
— «Как велико искусство Твое», — без запинки ответил я. — Мне нравится мелодия.
— Да, вы правы, — он уселся в кресло напротив, — гимн красивый. Лично я предпочитаю наши итальянские марши «И Canto degli Arditb или „Giovinezza“. — Он хихикнул, называя эти походные песни молодчиков Муссолини. — Мне говорили, мотив вашего гимна похож на „Хорст Вессель“. — Священник пыхнул сигаретой. — Так давно не слышал этой песни, даже почти забыл слова. Не напомните?
— Вы же не хотите, чтобы я пел ее?
— Отчего же? — сказал Ладжоло. — Если не возражаете, потешьте старика — спойте, пожалуйста.
„Хорст Вессель“ я всегда терпеть не мог. Слова, однако, помнил достаточно хорошо. Были времена в Берлине, когда, гуляя по городу, вы слышали песню несколько раз на дню, и уж непременно в кино перед новостями и во время новостей с фронта. А на Рождество 1935-го несколько человек затянули ее в церкви во время рождественского богослужения. Но сам я пел „Хорст Вессель“, только когда нельзя было не петь, иначе рискуешь быть избитым. Откашлявшись, я затянул глухим баритоном:
Священник кивнул и протянул мне кофе. С благодарностью обхватив обеими ладонями чашку, я вдохнул горько-сладкий аромат.
— Желаете последние два куплета? — осведомился я.
— Нет-нет. — Он улыбнулся. — Все в порядке. Я всегда прошу людей спеть. Приходится соблюдать осторожность, знаете ли. Надо же проверить, с кем имеешь дело. Понимаете? — Он перебросил сигарету в угол рта, прищурился от дыма и вынул блокнот и карандаш.
— Не уверен, что „Хорст Вессель“ поможет, — заметил я. — К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, русские наверняка знали слова не хуже нашего. Некоторых в концлагерях даже силой заставляли учить.
Отец Ладжоло громко отхлебнул кофе, не обратив внимания на мои слова.
— Ну а теперь, — сказал он, — кое-какие детали. Ваше имя.
— Эрик Груэн.
— Номер партийного билета, удостоверения СС, звание, место и дата рождения.
— Вот. — Я протянул листок с записями, которые сделал, изучая досье Груэна в русской комендатуре.
— Спасибо. — Ладжоло пробежал записи глазами. — Есть у вас при себе документы, удостоверяющие личность?
Я протянул ему паспорт Эрика Груэна. Внимательно пролистав его, он сунул и его, и листок в
