Такому раскладу дел Митька поразился. И даже не тому больше, что таким нехитрым способом будет спасен от гибели, а оттого, что в доме Мирских, в его родном доме, оказывается, на стенах всегда висели миллионы, а ему, наследнику этих миллионов, никто об этом ничего не докладывал. На минуту забыв о грозящей опасности, все еще находясь под впечатлением от услышанного, он поинтересовался дополнительно:
– А другие? Тоже так стоят?
Стефан хотел ответить правду, что, мол, не столько конечно же, но имена выдающиеся и остаток коллекции также являет собой крупнейшее состояние. Но правды не ответил, передумав в последний момент. Так – на всякий случай, что-то в нем сработало изнутри, некий предохранительный клапан, стерегущий выпуск лишнего пара. Да и человечек с вилкой не дал о себе знать. И он решил ответить обтекаемо:
– Другие – ничего, картинки вполне культурные, но если чего – не спасут. Ясно выражаюсь?
Митька кивнул и, перейдя на привычно деловой тон, осведомился:
– Сколько у меня времени?
– Думаю, удастся оттянуть на месяц. Это предел – потом труба. На большее не пойдут. Там народ серьезный, не хуже нашего. Не хотелось бы затеваться еще из-за сроков.
– Понял, – отрубил Академик. – Месяц – край.
Весть о смерти скульптора Керенского разнеслась по дому мгновенно. За уточняющими деталями стали звонить Розе Марковне. Та честно отвечала, что было самой известно. А знала то лишь, что установил врач, – обширнейший инфаркт, приведший к стремительному летальному исходу. Смерть произошла во сне, после очередного неумеренного потребления накануне спиртных напитков. Это – предварительно. Остальное покажет вскрытие.
А за день до этого в дверь Мирских сначала позвонили, а затем заколотили во всю силу. На Семиных часах было восемь утра – рановато для любого визита. Роза Марковна глянула в глазок и тут же открыла. За дверью стояла Гелечка, долголетняя Федина то ли жиличка, то ли подружка. Ее всю трясло, она едва могла выговорить то, что сказала с трудом:
– Роз-за Марковна… Федор Алек-ксандрович умер… – Она пошатнулась на месте и медленно начала сползать на лестничный кафель. – Папа умер, тетя Роза, отец мой.
Этим странным словам про неведомое доселе родство Мирская тогда значения не придала, не до того было.
– Заходи, голубушка, ну-ка, ну-ка… – Она помогла Гельке подняться и провела ее в квартиру. Та, зайдя, опустилась на стул в прихожей и откинулась на спинку, ловя ртом воздух.
– Ну! – Роза Марковна протянула ей воды. – Говори, что случилось.
Гелька отхлебнула, разливая на себя воду, и ответила, ломая слова:
– Ут-т-ром п-п-ришла, а он л-лежит.
– Может, спит еще? – недоверчиво покачала головой старуха. – После возлияния своего.
Гелька мотнула головой:
– Не-е… Мертвый он, Роза Марковна, совсем не дышит.
– Подожди здесь, – Мирская без задержки решила, что ей делать дальше. – Я сейчас. Дверь не заперта?
Гелька кивнула. Соседка вышла из квартиры и перешла к Керенскому. Гелька подняла заплаканное лицо и поймала на себе взгляд, тоже женский, но только нарисованный на холсте. Это была женщина, изображенная во весь рост, сложенная будто из отдельных маленьких кубиков. В каких-то местах кубиков этих было больше, а нарисованного по-обычному – меньше. Кое-где – наоборот. В руках она держала гитару, тоже кубическую какую-то, ненастоящую, и пальцев на руке, что обнимала гриф, было четыре всего, а не пять, как у всех. Почему-то про пальцы Гелька сразу же поняла, что так быть не должно, но для картины этой хорошо и нормально. Она повернула голову назад и увидала другой большеразмерный холст в раме. Там за деревянным столом сидел деревенский мужик, каких в Житомире бесчисленно, с бородой, в ушанке и валенках, а на самом столе стояла огромная птичья клетка, в которой помещена была такая же огромная серая птица – в человечий рост и в здоровенных не по размеру кирзовых сапогах. На птичьей голове почему-то была нацеплена белоснежная фата, а из-под фаты, протесняясь сквозь прутья клетки, торчал огромный желто-зеленый клюв. Человек и птица смотрели друг на друга и загадочно улыбались, словно только что сговорились о чем-то очень хорошем. И тогда Гелька заплакала, но уже не истерическими слезами, какие выкинулись из нее еще там, в спальне ново-обретенного отца, а другими, тихими и благостными, такими, какие случаются у людей, когда они провожают в последний путь пускай малознакомую, но зато добрую и вполне желанную родню…
Во второй половине дня тело Керенского увезли в морг. Мирская позвонила в Союз художников, оттуда прислали даму, которой, за неимением у покойного родни, пришлось взять в свои руки все похоронные бразды. На Гельку дамочка смотрела подозрительно, привычно предполагая про ту самое нехорошее. Узнав, что дочь, поначалу сильно засомневалась, но потом махнула рукой, объявив:
– Короче, автобус даем, гроб оплатим, некролог публикуем. Остальное – ваше, – и исчезла.
Хоронили негромко. Место Роза Марковна с трудом выбила на Немецком кладбище, неподалеку от стены колумбария, где покоился прах родителей Семена Львовича. Собралась просто и поехала. Вилен, искренне огорченный преждевременной кончиной соседа, дал денег, так она, стесняясь невозможно, сунула директору, напомнив обе звучные фамилии – свою и премьер-министра Временного правительства. А тот и взял. Поискали хорошо, нашли неухоженку лет под двадцать, лишнее сняли, отгребли, подчистили и переоформили на нового владельца – на гражданку Украины Ангелину Федоровну Хабибуллину – незаконную дочь покойного скульптора Керенского.
Шоком, однако, для Розы Марковны стал не сам факт кровного Федькиного отцовства славной этой девушки Ангелины. Настоящий шок испытала старуха уже потом, когда тело Федора Александровича опустили в Немецкую яму, на останки некого забытого родней Шмуля Срульевича Райзахера, 1884 года рождения. А когда Стефан, усадив их в обратном порядке в свою большую черную машину, саму ее, Гелю и Глеба Иваныча Чапайкина, дал команду водителю трогать, тогда-то и обмолвилась Гелечка про то, что заставило Мирскую вскрикнуть от радостной неожиданности, а Чапайкина – сжаться от нехорошего и неясного предчувствия.
– Что же мне делать теперь, Роза Марковна? – спросила она старуху, промокнув влажные глаза.
– Жилье оформляй, девочка, и все прочее наследство, – твердо ответила Мирская. – Все мы подтвердим факт твоего проживания в Доме в Трехпрудном в течение шести последних лет. Надо судиться – будем судиться. Ты – дочь, Федя сам перед смертью это признал. А раз так – мы победим, не беспокойся. Правда, Глеб? – обратилась она к Чапайкину – Тот в ответ лишь мрачно кивнул и отвернулся к окну, но Роза Марковна на этом не успокоилась. – Так и напишешь в заявлении, – она стала водить рукой по воображаемому в воздухе листу бумаги, – мой отец, такой-то и такой-то, в таком-то году состоял в гражданском браке с моей матерью… – Она повернулась к Гельке. – Как маму зовут?
– Сара Петровна.
– Превосходно, – утвердительно кивнула головой Роза Марковна и продолжила: —…с моей матерью Сарой Петровной Хабибуллиной…
– Чепик, – поправила Гелька старуху, – Сарой Петровной Чепик. Это я Хабибуллина, по мужу, а мама как была Чепик, так и есть.
Мирская, казалось, замерла в том самом положении, в котором водила рукой по несуществующей бумаге.
– Как? – не поняла она. – Как ты сказала?
– Чепик, – подтвердила свою девичью фамилию Гелька и внезапно опомнилась, – Ой, правда! Мне ж отец про это рассказывал, Федор Александрович, в ночь перед смертью. Мама, сказал, у вас служила, до самого моего рождения.
Именно в тот момент и вскрикнула Мирская и сжался Чапайкин. Глеб Иваныч как сжался, так неразжатым и просидел до самого Трехпрудного, не распуская обратно сухожилий. А Роза Марковна – та прежде, чем начать изумляться, впала в недолгую счастливую коматозку, в которой до момента первого, самого сладкого изумления, провисела минуты две или три.
– Боже… – только и сумела выговорить она, придя в себя, – Боже мой… Сарочкина дочка… Дочка
