– Нет, – смутилась Гелька, – Москву не видали. Не было у нас денег таких, Роза Марковна. И потом – учатся они, большие уже, четырнадцатый год, как-никак, обоим.
– Сделаем так, – распорядилась старуха, – билеты беру на себя, жить, слава Богу, – две квартиры у нас, а потом – в Фирсановку, на дачу, все вместе, на воздух, на природу. Там чудный пруд, рядом с санаторием имени Артема, твоя мама отлично его знает. И бабушка купалась не раз. Хороша идея?
Это в мае разговор был, в девяносто девятом уже. Сама по себе идея была хороша, но тормознулась другим печальным фактом. Таким, которого никто в доме в Трехпрудном и ожидать не мог.
По возвращении из Таиланда Варя Бероева, несмотря на опасения Стефана, так и осталась не опрошенной никем из следственных работников, занятых в деле по убийству гражданина Дмитрия Виленовича Мирского, 1972 г. р., лица без определенных занятий. С острова Фукет она приехала загорелая, но в дурном настроении – курортного романа, на который рассчитывала, не случилось. И вообще, личная жизнь пребывала в перманентном состоянии нескладухи-неладухи. С молодыми людьми за последние годы истории бывали, и не одна, но всякий раз разваливались, чаще по ее собственной вине. Потом, когда чуть поумнела и стала чувствительно дозревать, сообразила, что виной тому не сама она и не молодые люди, а конкретно Митька Мирский, наглый необразованный тип, он же первый ее мужчина. После Митьки, казалось ей, прочие мужчинки все возятся лишь рядом, жеманничают да сопливятся. Никто из них, начиная с институтских и заканчивая последним окружением, не обладал таким мужским могучим корнем, какой был у Митьки, никто не умел так крепко смять ее, обхватив ручищами вместе с кроватью, и так походя унизить, подтвердив собственную над ней мужскую власть. И никого она не ждала так, пока не проявится сам, как этого соседского парня, что жил этажом ниже.
Самому же парню Чапайкина внучка была по хрену – по собственному безразличному корню, и на этот счет Варя Бероева никогда не обманывалась: даже после того, как Митька тщательно вытер с живота ее первую девичью кровь на втором этаже в квартире нетрезвой Люськи. За это Митьку и ненавидела. Все годы, все семь лет. И даже когда убили, ненависть не утихла. Сказала тогда деду:
– Да он подонок был, поэтому и убили.
Насчет собственной внучки Глеб Иваныч тоже не обманывался никогда, всегда знал, что ею ненавидим, что та вместе с матерью своей, его же дочкой, об одном же мечтают – сдох чтобы дедушка Глеб поскорее, окончательно высвободив наследную жилплощадь. Знал генерал и понимал и причину и исток. Оттого и молчал, сглатывая обиду, топя ее в себе и не желая затягивать жизнь на столько, сколько было б не потребно никому. Иногда добредал до Брюсова, молча стоял против Матери, что выбрал себе когда-то для свечек, и мысленно пересчитывал грехи. Список выходил внушительный и неразменный. И тогда Глеб Иваныч неумело крестился, всякий раз опасливо озираясь по сторонам одними глазами, и такой же неумелой шептальной молитвой не желал никому ближнему зла. Включая и внучку и дочь. Когда из нежелания плохого переходил к пожеланию доброго, то, кроме Розы Марковны Мирской, из всех знаемых живущих на ум никто не приходил, и обычно на этом он себя и останавливал. Затем покупал свечи, чтобы хватило всем, добавлял одну за упокой Зеленским и ставил все в ряд, под Мать, бормоча про то, что есть и безвинность его в этом, а не одна только вина. Хотя – нет, в это время он об этом лишь думал – не шептал, не позволяя мыслям выйти наружу и загневить Божественную справедливую силу.
Когда от Варвары слова такие про Митю Мирского услыхал, крайне был удивлен:
– Да как ты сказать могла такое? За что? Он же хороший парень был, нормальный. Роза Марковна самолично с детства самого воспитывала.
Та позиций не сдала, еще и добавила настырно:
– Конечно, подонок, кто же еще? С бандитами дружбу водил, сам рассказывал, давно еще – хвастался. Девок таскал постоянно к Керенским, со своим ключом.
– К Керенским? – удивился Чапайкин. – К Феде, что ли?
– Ну да! – возмущенно подтвердила внучка. – Ключик свой имел: Люська пьяная пускала за бутылку, а он пользовался. А ты говоришь, хороший парень!
– Ты серьезно? – все еще недоверчиво покачал головой дед, переваривая в голове услышанную странность. – Про Керенских-то?
– А то! – возмущенно отреагировала Варька, словно восприняла слова деда как личную обиду. – И до сих пор водит! Теперь, наверно, с жиличкой дяди-Фединой сговорился, как тогда с Люськой, и посещает, как раньше.
– Откуда ты взяла-то такое? – насторожился Чапайкин, чувствуя, что в этом что-то есть. Что – не знал, но чуять – чуял: по-волчиному нюхом опытного чекиста.
– Взяла откуда? – Она развернулась к деду и ткнула пальцем то ли в него самого, то ли через этажное перекрытие в квартиру Керенских, этажом ниже. – Когда дядю Федю хоронили, так он в это время девицу к ним в квартиру притащил, я сама видала.
– Девку видала? – спросил генерал, ощущая пульсацию в коленях.
– Девку не видала, но видала, как заходил. А потом зачем-то глазок еще дверной испачкал. Пьяный, наверно, был. Иначе для чего идиотизм этот устраивать. – Она ухмыльнулась: – А ты говоришь, хороший парень!
– Ну не знаю, – согласно пожал плечами дед. – Может, и правда нехороший, я не так и знаю про него.
– Вот именно! – подвела черту Варвара, чувствуя, что уже перерасходовала суточный лимит времени, отведенного на общение с дедом. – И не говори, раз не знаешь…
Сведения, волей случая попавшие в руки генерала Чапайкина, оказались крайне интригующими. Но это было лишь поначалу. Конец интриге наступил через сорок минут, после того, как старик покурил, потер кулаком рыхлый нос, надергал немного пакли из ушей и уже окончательно, преодолевая биение в слабых коленках, опустил свое вздрагивающее от волнения тело на кухонную табуретку. Теперь ему нужно было очень серьезно подумать.
Думал Глеб Иваныч три дня и три ночи, как былинный герой. А на четвертый – поднялся на второй, внучкин, этаж, забрался на стул, потянулся рукой и вытащил из-за каминной вьюшки завернутый в тряпицу револьвер системы «наган». Затем тщательно обтер его той же тряпкой и сунул за пазуху. Затем вышел из квартиры, запер дверь и не спеша стал спускаться вниз.
Звонок в квартире Томского раздался, когда Стефан заканчивал утреннее бритье. Было уже не рано, но еще не день – самое подходяще время для задуманного. По крайней мере, так учили в академии ЧК. Стефан чертыхнулся, отложил станок и краем полотенца убрал пену с лица. Так и вышел в прихожую, с полотенцем через плечо. Вжал кнопку монитора и изрядно удивился, обнаружив на экране знакомое лицо пенсионера Чапайкина. Он открыл дверь, широко улыбнулся, почти искренне, и приветствовал неожиданного гостя:
– Боже мой, Глеб Иваныч, как я рад. Ну что же вы стоите в дверях, проходите, проходите, дорогой.
Чапайкину стало неуютно, на секунду он замешкался, проминая в мозгах то, ради чего явился, но все же переступил порог, одновременно кося глазом налево и направо.
– Не помешал? – спросил он, рассчитывая определить по ответу хозяина, кто еще дома.
– Кому ж вы можете помешать, Глеб Иваныч? – снова почти искренне удивился Стефан и скинул с плеча полотенце. – Вы уж простите меня за такой негостеприимный вид, – он улыбнулся по-доброму, развел руками и шутливо пояснил, как бы извиняясь за такую неготовность к встрече дорогого гостя: – Надо было позвонить, я бы сюртучок по такому случаю прикинул и добриться б успел, – он кивнул на полотенце.
– Да я долго терзать-то не буду тебя, Стефан. – Чапайкин вопросительно глянул на хозяина: – Куда присесть могу, подскажи.
– Да, да, конечно, Глеб Иваныч, само собой, сюда прошу, сюда, проходите, – он провел его в гостиную и усадил на антикварный диван, обитый шелковистым гобеленом в полоску. Все остальное в гостиной было дивану под стать: чтобы это понять, не надо было быть искусствоведом. Чапайкин им и не был, потому что уже был чекистом. Психологом и чекистом, что почти одно и то же, только с разной верой в результат.
«Кто бы мог предположить… – подумалось ему. – Вполне ж приличным человеком смотрится. И тогда хорошо смотрелся. И теперь – тоже выглядит… Таким все впору, любые времена сгодятся, лишь бы те, кто их безголовей, рядом во множестве водились…»
– Так что случилось, дорогой мой человек? – задал единственно возможный вопрос Стефан и приготовился внимательно слушать.
Чапайкин задумчиво покачал головой:
