В это же время Ницца, пытаясь точно следовать телефонному совету Таисии Леонтьевны, уже усердно расплавляла сырок «Дружба» в грибном супе, приготовленном по такому случаю впервые в жизни, — для дополнительного сливочного вкуса, поскольку грибы были так себе, не белые, но зато сырок в этом качестве чувствительно расцвечивал несовершенную грибную гамму.
В эту же самую минуту, когда последний шматок «Дружбы» невозвратно растаял в кипящем грибном вареве, в одной из клиник Лондона появился на свет ребёнок, девочка, дочка русского художника Юлия Шварца и его жены, английской гражданки Патриции Харпер-Шварц. Маленькое, беззащитное, орущее и очень красивое существо, появления на свет которого ждали с десяток лет. С именем ребёнка вопрос не возник, потому что решён он был давно, с момента беременности Триш.
— Будет внучка — назовём Нора, — слегка нетрезво сообщил семейству Шварц будущий дедушка Джон. — Мальчика называйте сами, не имеет значения, — слова постарался произнести так, чтобы уяснили, что обсуждать эту тему не намерен. Не имеет смысла. Да и нужды такой не было, обсуждать. Оба сразу согласились, заверив, что другого не хотели и сами.
Ближайшие двое суток провели вместе, в его квартире на Чистопрудном бульваре, Боб, Сева и Ницца. Второго января ненадолго заехала Параша, передачку доставила от Миры Борисовны, холодца с хреном, а ещё мороженой антоновки, но это уже от себя лично. После обеда Ницца, в соревновательном новогоднем угаре, смоталась к бабушке, Таисии Леонтьевне, за питательной поддержкой. Та наготовила своего, привычного. Вернулась с капустными пирожками, печёночным паштетом, селёдочным фаршем и институтской подругой Кирой Богомаз. Под такое дело пришлось снова выпивать и дополнительно знакомиться, чему Боб искренне обрадовался, потому такое неплановое расширение гостевого пространства увеличивало круг его московских знакомых ровно на одну треть. В общем, заселиться в общежитие МГУ у Боба получилось лишь к вечеру третьего января, а приступить к работе в лаборатории удалось лишь четвёртого, после обеда. Попервоначалу ужаснулся условиям: лаборантов категорически не хватает, препаратов тоже, в помещении сквозняки, окна заклеены бумажными лентами, чтобы не дуло из щелей. Для того чтобы запереть дверь лаборатории на ключ, нужно сперва крепко вжать её плечом в проём, после чего резко стукнуть ботинком по нижней части. Ну и так далее, включая зловонные туалеты на этажах, раковины с жёлтыми подтёками, битый кафель на стенах, никогда не знавший чистки, и отсутствие горячей воды. И это академический институт! Один из ведущих. Отметил на другой день, мол, могу себе представить, каких бы успехов достигла ваша наука, если бы дать вашим институтам комфортные помещения, исправные туалеты, горячую воду и чистые препараты. Революцию могли бы сделать в генетике! Научный переворот каждую среду, не реже!
А для того чтобы стать близкими друзьями, много времени Севке и Бобу не понадобилось. Уже через месяц оба с трудом представляли себе жизнь друг без друга. Часто после обеда, не возвращаясь в лабораторию, нарезали круги подле института, при этом говорили, говорили, говорили… Начиналось по обыкновению с рабочих тем, обсуждали ближайшие дела, строили планы, намечали пути решений, обсуждали результаты опытов. Короче говоря, часть работы приходилась на уличное пространство, если не подводила погода. Оба такие прогулки любили, и оба получали от них нескрываемое удовольствие. Выходной, как правило, тоже проводили вместе. В эти дни к ним присоединялась Ницца, и начиная с позднего апреля они стали выезжать в Жижу, в дом Гвидона. Там за весьма короткий срок Хоффман втянулся в два занятия, ставшие любимыми: крутить горшки из местной глины и беседовать субботними вечерами с Джоном Харпером, местным пастухом, живущим в доме через овраг, сыном сэра Мэттью, сыгравшим такую неоценимую роль в его жизни. Джон был рад любому гостю, особенно соотечественнику. Он-то и привил своему еженедельному визитёру уважение к мутному продукту тёти-Марусиного крекинга, так славно дурманящему сознание и не дающему на другой день ощутимых последствий. Познакомился и с маленькой Элеонорой Юльевной, Джоновой любимицей, которой к концу июня исполнилось полгода. Она ползала, гукала, жадно сосала Тришкину грудь и так не по-детски испытующе-выразительно всматривалась в мир своими распахнутыми глазами, что Боб, как истинный иностранец, всякий раз искренне удивлялся. Вернее, наоборот, каждый раз имел шанс удостовериться в справедливости известной теории.
— Это лишний раз подчеркивает тот факт, что самые любопытные и талантливые человеческие особи получаются от смешения свежих и малознакомых кровей, вроде английской с русской, — выстраивал он собственную теорию таланта.
— Ничего подобного, — шутливо не соглашалась с Бобом Триш. — Принято считать, что у русских самый выразительный взгляд, и это результат того, что их пеленают с детства, туго, вместе с руками, и единственно оставшийся способ выразить желание в отсутствии прочих возможностей — взгляд. Так вот, знай! Я Нору не пеленала вовсе и движений не ограничивала никак, а посмотри, какие у нашей девочки глаза! Просто целые глазищи!!!
— Вот именно! — так же шутливо встревал в разговор Юлик, дождавшись, пока ему переведут произнесённый текст. — Взгляд человека формирует взаимность в родительской любви, для этого важен сам момент зачатия ребенка. А ты толкуешь о каких-то там пелёнках.
Вечером зажигали свечи, и Триш играла, чаще любимого Шопена, ноктюрны. Иногда к ней присоединялась Ницца, и тогда они исполняли в четыре руки: тётка-учительница и племянница-ученица. Подтягивалась на огонёк и Приска. Опасливо отжимая носом дверь, шанс побыть со всеми не упускал и седомордый Ирод. Получив разрешительный Джонов кивок, неслышно заходил в дом и, стараясь не привлекать к себе общего внимания, окружным путём добредал до Джонова кресла и опускался на живот, подобрав под себя лапы. Так и лежал на досках, в полусне, вслушиваясь в Шопена, прижав к полу морду и изредка подрагивая веками. А Гвидон, оставшись в доме один, наблюдал, как через незанавешенные двусветные окна гостиной едва колышутся тени в доме через овраг. Но в это лето домой, в Жижу, на выходные он попадал не всякий раз. Чаще оставался в Вышнем Волочке, где завершал работу по возведению комплекса областного драмтеатра. За этот театр, отмеченный прессой и критикой, получил к началу осени звание заслуженного художника РСФСР.
А Боб Хоффман, каждый раз покидая Жижу вместе с Севой, обычно рано утром, по понедельникам, искренне сокрушался и ждал следующего раза, когда увидит всех их, жителей этой удивительной подмосковной колонии, населённой такими разными, славными и очаровательными людьми.
В начале июня в Академию наук вновь пришло письмо на имя доктора Штерингаса. На этот раз приглашали стать участником Международного конгресса «Цитология и эволюция злаков», который должен был состояться в Хельсинки, двадцать седьмого августа. Хоффман также был приглашён, чему ужасно обрадовался. Сказал, прилетит туда непосредственно из Лондона, куда собирается незадолго до конгресса. А ещё через неделю в квартире Штерингаса раздался телефонный звонок.
— Всеволод Львович? Здравствуйте! — поприветствовал его незнакомый мужской голос. — Меня зовут Владимир Леонидович. Я полковник Комитета государственной безопасности. Говорят, вы удачно слетали в Лондон прошлой осенью, не так ли? Масса впечатлений, наверное? Успех? Это всегда приятно… — Сева молча слушал, не успевая одновременно переваривать услышанное и сообразить, как ему следует себя вести. Однако голос не давал ему времени на обдумывание ответов. — Мы с моим коллегой хотели бы побеседовать с вами, если не возражаете. На следующей неделе. Это касается вашей дальнейшей работы. И вашего участия в конгрессе в Хельсинки. Не возражаете?
Голос звучал вполне благодушно и приветливо.
— Не возражаю. — Сева постарался ответить в том же духе: спокойно, приветливо, с демонстрацией лёгкого равнодушия.
— Тогда вам следует сделать так…
Далее бесфамильный Владимир Леонидович подробно объяснил, как отыскать место назначенной встречи. А ещё через неделю Штерингас поднимался на лифте на седьмой этаж второго подъезда Дома на набережной, того самого, взгромоздившегося серым угловатым монстром через реку напротив Кремля.
Он постучал в дверь, как было предложено, а не позвонил, хотя звонок на двери имелся.
Если бы биолог Всеволод Штерингас знал, что в мае сорок пятого, на следующий день после победы и три последующих страшных дня в этой квартире отсиживался бывший подданный Великобритании, а ныне советский гражданин, пастух из подмосковной колонии Жижа Джон Ли Харпер, он чрезвычайно был бы таким обстоятельством удивлён. Равно как и не поверил бы тому, что перед этой самой дверью, в тысяча девятьсот пятьдесят пятом, постоял в ожидании и ушёл, не получив на свой звонок ответа от
