— Никто! Такие поэты рождаются раз в сто лет. А то и в двести-триста. Это гении.
— Неужели никто не умеет? — приподняла она бровки-стрелки. И тут же добавила: — Мне один мальчишка… знакомый. Можно сказать, ухажёр. Написал свои стихи. Такие забавные… Я думаю, он их с чьего-то альбома сдул.
— Тебе-то нравятся?
— Мне Есенин нравится. А остальные — не очень.
Меня наша беседа стала потешать.
Она сделала гримаску, тоже, вероятно, кого-то копируя.
— Может быть, ещё Пушкин.
«Кокетничает», — подумал я и спросил:
— Брату передай, пожалуйста, фотопортрет. Есенина. За то, что он любит его творчество.
— Давай. Но не сейчас. Подзалетел Арончик. Зачалили на новый срок.
Вот так новость! Месяц прошел, как мы виделись, беседовали…
«Когда же он успел?» — удивился я.
— Позавчора. По новому указу подзалетел. Большой срок светит. Мама икру мечет…[394]
Я про себя удивился: никакой досады или тревоги за произошедшее в её словах не чувствовалось. Видимо, привыкла: посадили, отсидел, выпустили, снова посадили, опять вернулся…
— Мне безумно ндравится «Шаганэ, ты моя, Шаганэ…», «Никогда я не был на Босфоре». Я её даже на гитаре сбацала.[395] Ну, там еще: «Глупое сердце, не бейся», «Несказанное, синее, нежное…» — пооткровенничала она.
И меня вдруг внутренне передёрнуло: передо мной стояла и рассуждала не девчонка, не ребёнок, а созревшая, расцветшая девушка, женщина, как будто внутри этой девчонки жило другое существо, жизненно опытное, мудрый двойник её… С такой же цепкой памятью, как у отца.
— Заболтались мы с тобой, Роза. Родители потеряют.
— Не… Они меня не беспокоются. Меня никто не тронет. Я свободная девушка.
— А как же теперь фотку Арону передать? Ты на обороте какое-нибудь стихотворение перепиши. Наверное, теперь только в лагере получит?
— Почему в лагере? В тюряге. С «конём».
— С каким конём? — не понял я. — Там лошади, что ли, работают?
— Не-ка, — улыбнулась чудесной жемчужной улыбкой Розка. — «Коня» привязывают к ниточке, а из камеры через форточку за ниточку тянут. Вот тебе и «конь». На карточке я напишу «Глупое сердце, не бейся».
— До свидания, Роза. Дяде Лёве — спасибо. За добросовестную работу. Очень благодарны.
— Досиданья, — попрощалась она. — Не бзди, Гера. Все стихи Арошкины марухи в ксивах луканут.[396] Не сумлевайся.
И вышла за калиточку вихлястой походкой.
За все годы, сколько знал её, я ни разу так с ней не беседовал. И когда успела лихо феню выучить? Хотя чему удивляться: два брата — воры. Она была гадким утёнком, на которую никто не обращал внимания: кудрявая замарашка. Да и какие могли быть с ней лясинские-балясинские[397] — при нас пи?сала даже. На бздюм. Не стеснялась. И к пацанам помладше постоянно в игры лезла — более мальчишкой, что ли, себя чувствовала. Никто из пацанвы не обижал её никогда. Она и была почти как пацан. С девчонками не водилась. С нами ей было интереснее. И среди нас держалась уверенно — пацан и пацан.
И вот какой вдруг стала. Чудеса!
Но больше меня обрадовало возвращение томика сочинений Есенина. Счастливым вернулся в квартиру. И опять утонул в мире голубого, зелёного, золотого…
…Эта книжечка и сейчас стоит на одной из полок нашей домашней библиотеки.
Растёрханная, с оторванной нижней частью титульного листа — в концлагере пытались отнять, чтобы «смастрячить»[398] из листов её пару колод «стир» (самодельных игральных карт). Отстоял.
Позже наша библиотека пополнилась пятитомником сочинений великого поэта, всё же, когда взгрустнется, я заглядываю в эту книжечку. И она воскрешает в памяти моей уже давно, кажется, забытые лица, звучит, казалось, навсегда угасшими разговорами, которые слышала.
Она напоминает мне о юности. И я сожалею лишь о том, что из-за своей стыдливости так и не отважился дать прочесть её Миле. Ведь многие строки сочинены, родились, возникли как будто в глубине моей души. Для неё. Так мне, по крайней мере, тогда мнилось.
Но не нашлось подходящего «коня», который из моего узилища прискакал бы по желанному адресу, неся на своих сказочных крыльях кровью поэта начертанные огненные строки, «обещающие встречу впереди».
…Жизнь моя сложилась так, что в последущие годы не привелось повидаться ни с красавицей и бывшим гадким утенком Розой Фридман, ни с её братцем Аароном, ни с дядей Лёвой, ни с тётей Басей, ни с Игорёшкой, да и не до них стало — другие заботы не давали мне покоя. Другая жизнь наступила, и она полностью поглотила меня.
…В июне пятьдесят четвертого меня освободили из концлагеря. Встретившись с однодельцами, на предложение Серёги Валожанина «гульнуть по буфету», то есть под его «мудрым руководством» воровать и грабить, высказал ему всё, что думал о блатных и о нём лично, за что получил финаком удар, нацеленный в бок, но помешали — промахнулся и проткнул лишь рукав моего пиджака. На Серёгу накинулись Кимка и Витька, не позволив совершить злодейство. Однако Серёга пообещал, что мне «не жить». Чтобы не искушать судьбу, помня совет «комиссара» Леонида Романовича Рубана, я пошел в райвоенкомат и попросился на службу в Армию. Меня вскоре призвали, но не в пограничные войска, а в железнодорожно- строительные, в которых я и отработал положенный срок. Рядовым.
Вернувшись в Челябинск, почёл целесообразным покинуть его, вернувшись в места, где получил «путёвку в жизнь» — справку об освобождении из заключения, — достраивать коммунизм. Только вольным и комсомольцем — в ВЛКСМ меня приняли, наведя справки в судебных органах и убедившись, что рекрутировали в многомиллионное стадо рабов Рязанова Юрия Михайловича в результате «тотальной мобилизации». В пятьдесят пятом году меня избрали в члены батальонного бюро ВЛКСМ. Тогда же я написал первые заметки в воинские газеты, и их, к великой моей радости, опубликовали. Материалы эти (и другие более поздние) стали «конём», которого я закинул в Уральский государственный университет, и меня приняли. Вступительное сочинение абитуриента Рязанова было посвящено другой личности, захватившей его помысли и устремления — Павке Корчагину, — и «конь» умчал «всадника» на факультет журналистики.
Алое знамя трепетало в моей руке на переменчивом ветру Истории. На излёте революции я помчался в бой с идеями Павки, полный рвения драться и побеждать. Но это были уже совсем иные времена с иными жизненными целями и интересами.
