— Вы не имеете права, — прохрипел я.
— Мы на всё имеем право, — пробасил цыганистый, обшаривая карманы, и даже половой член пощупал.
Шагая за цыганистым, я мечтал лишь о том, чтобы нам навстречу не попалась Мила. Или не увидела всю эту позорную сцену из окна.
— Стой! — скомандовал старший (я почему-то решил, что он главный) и повернулся ко мне.
Я повиновался.
— Иди высрись и поссы. В отделе с тобой некогда будет валандаться, — приказал он.
— Чтобы не обоссался в камере, — ухмыльнувшись, добавил напарник. — А то ещё уделаешься…
Вот почему они остановили меня напротив сортира.
— Значит, долго будут держать, — подумал я, заходя в одну из двух кабин. — Предусмотрительные…
— Дверь не закрывай! — крикнул «старший», но я уже накинул крючок.
Почти в тот же миг сильный рывок широко распахнул дощатую дверь.
— Сказано тебе: не закрывайся! Садись, штоб нам видно было, чем ты занимашься. Римень выдерни совсем! Дай ево сюды!
«Олухи какие-то деревенские, — негодовал я про себя. — Обращаются, как со скотиной…»
— Снимай-снимай! Што ты, как невинная девица, — насмешничал напарник «старшо?го».
— Ну, чево ломасся? — угрожающе прикрикнул сам «старшой».
Меня удивило сходство хамского тона и самих выражений этих представителей закона и вчерашних Серёгиных уговоров.
— Отдайте! Мне его отец подарил, когда с фронта пришёл. Я и так никуда не убегу…
— Не разговаривать! Делай, што говорят, — рассвирепел «старшой». — Садись срать!
Я выпрыгнул из кабины, но меня сразу схватили за руки, и штаны, вернее суконные «трофейные» отцовские галифе, которые упали ниже колен. Должно быть, вся эта сцена возле сортира выглядела со стороны очень комично: двое здоровенных мужиков стиснули парня со спущенными галифе. Ох и хохотала, наверное, тётя Таня, уткнувшись в окно и наблюдая за нами.
— Отпустите! — орал я, дёргаясь в железных объятиях сыщиков.
— Садись! Мы скажем, когда тебе с толчка[538] встать, — уже не столь грозно приказал напарник цыганистого.
— Чего вы ко мне пристали? Что вам от меня нужно? — почти закричал я.
И в этот момент, именно в это мгновение, случилось самое постыдное событие в моей жизни. Чего пуще всего боялся: по тропинке шла Мила…
Я попытался запахнуться в чёрный фэзэушный бушлат. Хотя она не посмотрела в нашу сторону, глядя себе под ноги, но мне подумалось, уверен был, что она видит, может видеть меня боковым зрением. Провалиться бы в выгребную яму и утонуть в ней, умереть, исчезнуть, но только не предстать перед ней в подобном виде!
Словно молния пронзила меня от макушки до пяток. Наверное, я потерял бы сознание, если б не упёрся свободной рукой в стенку, падая в объятия моих «ангелов-хранителей». Со мной творилось что-то ранее не происходившее…
— Чиво с тобой? С похмелья, што ли, на ногах не держисся? — обратил внимание «старшой».
«Гады! Гады! Они издеваются надо мной!» — сверлила меня единственная мысль. Обида переполнила всё моё существо.
Броситься на этого чернявого изувера, пусть лучше пристрелят! Чем терпеть такое кощунство! Позор на всю жизнь! Как после этого жить? Людям в глаза смотреть? Но я осознал: и сдвинуться не смогу с места.
— Отдайте, пожалуйста, мой ремень! Без него галифе не держатся. Что ж вы меня перед всеми позорите?
Слёзы заполнили мои глаза. Голос срывался.
— Рассапливился! Бушлат расстигни и штаны хватай обоими руками. За ошкур. Понял?
Более изощрённого издевательства за всю мою жизнь я не испытывал никогда.
Подкатило к горлу. Этого лишь не хватало!
— Холодно ведь… — вымолвил я срывающимся дрожащим голосом. — Отдайте ремень! — отчаянно выкрикнул я.
— Не думай совершить побег! Я стреляю без промахов. Холодна? В отделе милиции тебя «согреем». У нас тама жарка, — насмешливо поддержал предполагаемого мною «старшого» напарник.
А цыганистый, туго свернув офицерский трофейный широкий ремень с двумя рядами «язычков» жёлтой меди и такого же металла бляхой с неизвестным мне гербом, любовно гладил его по толстой коже, оставлявшей когда-то синяки и вмятины на моём теле — оценки школьных «успехов» и прочего.
Ремень явно нравился милиционеру, вероятно, не попадались такие раньше.
А у меня слёзы стояли в глазах. Нет, не отцовский подарок жалел — оскорбления, насмешки, хулиганское обращение — вот что довело меня до такого состояния.
— Я никуда не убегу, — сглатывая слёзы, унижаясь, выпрашивал я свой ремень, подтянув галифе и поддерживая их одной рукой. — Не бойтесь.
— Не убежишь… Знаем мы вас. Не первый год ловим, — отрезал отмеченный мною как «старшой». — Нам бояться тебя нечево. Ты бойся нас.
— Шагай за ним, — кивнул он на напарника. — Я следом пойду. Предупреждаю, стреляю без промахов: десять из десяти — в «яблочко». Понял?
Пошли «гуськом». У ворот я обернулся.
— Ты — чево? — зло и настороженно спросил меня «старшой». — Учти: я не шутю. Побегишь — стреляю без предупреждения.
А я остановился, чтобы, может быть, в последний раз взглянуть на Голубую звезду. Её не было видно.
— Шагай, не останавливайса. И не оглядывайса.
Я всё же посмотрел на небо, туда, где обычно висела она над Милиной комнатой и кухонькой.
— Каво высматривашь? Шагай вперёд и направо, тебе говорят, — повторил цыганистый, не вынимая руки из правого кармана «москвички».
Небо серело облаками, грязноватыми и рваными. Да и рано ещё — день. Она появится без меня… Чуяло моё сердце: не отпустят меня из милиции подобру. Ни сегодня, ни завтра…
…Когда мы зашли в знакомое мне, но переделанное внутри седьмое отделение милиции, цыганистый верзила, диктуя в дежурной комнате напарнику перечень изъятых у меня вещей (записная книжка, автоматическая ручка, носовой платок, удостоверение, немного денег мелочью), засунул в верхний ящик своего (возможно, и другого сотрудника) стола мой поясной ремень и сказал напарнику (он, наверное, пограмотней был):
— Ево фиксировать не надо. И книжку. В ей блатные слова. Пригодятся.
Тот понимающе кивнул головой и подсунул мне листок с напутствием:
— Подпиши, што подтверждаишь.
— А почему вы мой ремень забираете? Как я без него буду обходиться? И записную книжку?
— Не положено. Понял? Или тебе на кулаках растолковать, непонятливому? — угрожающе спросил «старшой». И так свирепо взглянул на меня, что я начертал свою фамилию, слабак.
— Число, число проставь. И месиц. Как положено. Неграмотнай, што ли? А то мы тебя быстра научим…
Я трясущейся от нервного напряжения рукой коряво вывел: «27 февраля 1950 года».
Явился в комнату, вероятно по звонку, дежурный милиционер.
— В камеру ево, — распорядился «старшой».
Когда я выходил из «дежурки», то услышал за спиной голос «старшо?го» и загадочную фразу:
— Этот парень… Как ево? Ризанов? Готов. Сдаю иво лейтенанту. Пушшай разрабатывают.
У меня эти слова вызвали недоумение. К чему я готов? Что они собираются у меня «разрабатывать»… Что за «разработка»? Это напутствие явно ко мне относится.
