Прочитал пару листов, написанных следователем. Всё вроде правильно. Расписался. Поставил дату.
— Можно идти?
— Куда идти? — со смешинкой в светлых глазах переспросил следователь.
— Домой, — не сомневаясь, ответил я.
— Вы, Рязанов, в самом деле такой наивный или шутите?
Меня этот вопрос застал врасплох, и я молчал, не сообразя, что ответить.
В этот момент в кабинет вошёл, по моему предположению, тот самый сержант, но не угадал.
— Уведите, — распорядился следователь.
— Вставай! — приказал другой милиционер, рядовой. — Выходи! Руки назад!
Я повиновался, в одной руке держа кожаную шапку, другой поддерживая галифе за ошкур. У дверей «тёрки» столбами, широко расставив крепкие ноги, молча стояли ещё два сотрудника. Я шагнул в открытый проём двери и получил сильный подзатыльник, но уберёгся от «поцелуя» со стеной — представляю, во что превратилась бы моя физиономия, не обопрись я плечом в «тёрку», да и на голову успел до того удара на ходу надеть шапку.
— За что? — вырвался у меня крик.
— Будешь говорить правду? — спросил один из сотрудников, зайдя в камеру. За вопросом последовали удары в живот. От боли я сполз по «тёрке» на пол.
Кто-то из них сказал:
— Ты нам горбатова к стенке не лепи![545] Банкет! Сичас устроим тибе банкет.
— Признавайся! Последний раз спрашиваю: будешь колоться?[546] Или мозги будешь нам ебать? — с угрозой в голосе произнёс кто-то из моих мучителей.
— Прикрой дверь! — приказал кому-то один из сотрудников. А у меня всё ещё оранжевые круги плавали перед глазами — здо?ровово милиционер саданул в солнечное сплетение. — Чичас тебе будет банкет!
Град ударов посыпался на меня беспрерывно, но мне удавалось удерживаться на коленях.
Я мягко ударялся спиной о «тёрку» противоположной и боковых стенок — передо мной виднелась, возникая и пропадая, почему-то качаясь, щель приоткрытой двери. И вдруг я услышал голос:
— Не хотишь правду рассказать? Заставим! Всё выложишь, как на блюдечке!
Я не смог ответить ни на побои, ни на угрозы — дыхание спёрло. Кто-то из милиционеров настолько сильно опять саданул мне в грудь, что ни вдохнуть, ни выдохнуть невозможно. Удары сыпались отовсюду: милиционеры расположились во всех четырёх углах и упражнялись на мне, как на футбольном мяче, — ногами.
Казалось, что меня пинают вечность, в самом же деле «обработка», наверное, длилась всего несколько минут.
— Да! — выдохнул наконец-то я.
— Кончай! — приказал кто-то, вероятно «дирижёр», может быть, тот сержант. Я не различал лиц сотрудников, избивавших меня. Вернее, они мне совершенно не запомнились, а в глазах моих по-прежнему плавали какие-то оранжевые круги.
Истязатели вывалились из «тёрки», и тут же последовало указание мне:
— На выход! Вставай! Быстрея!
Я вываливаюсь из бокса. Меня раскачивает. Задеваю плечом о стены.
— Налево! Вперёд! Прямо иди! Ни вихляй!
«Да что я нарочно, что ли!» — проносится у меня в голове, но молчу.
И вот я снова в кабинете следователя.
— Проходите, садитесь, — пригласил он меня казённым голосом.
Я чуть мимо стула не угодил. Раскоординация движений. «Здорово они меня оттасовали», — подумалось мне. — Вот почему от них так разит по?том. Очень потная работа.
— Будем говорить правду? — спокойно спросил меня следователь.
— Меня ваши сотрудники избили! — Еле сдерживая слёзы, заявил я ему. — Я хочу написать заявление. Это беззаконие!
Следователь некоторое время молчит, а после равнодушным голосом произносит:
— Не советую. Мне доложили, что ведёте Вы себя… нехорошо. Нарушаете режим. И вообще ваше упрямство бесполезно. Преступление, совершённое вами всеми, очевидно. Есть неопровержимые вещественные доказательства. И хищение халвы из продуктового магазина — не единственное престпуление, совершённое вашей группой.
— Лично я ни в чём не виноват.
Слова следователя потрясли меня:
— Невиноватые к нам не попадают.
— Как? — удивился я.
— Вот так, — спокойно разъяснил следователь. — Если попался, значит, что-то совершил противозаконное. И выкручиваться бессмысленно. Лучше для Вас признаться по-честному. Думаете, нам неизвестно, что Вы не живёте дома? Не работаете нигде. На какие средства существуете? Логичный ответ лишь один: на средства, добытые незаконным путем. Воровством. Грабежами.
— Я работаю. При обыске ваши сотрудники отобрали…
— Изъяли.
— Изъяли документ, удостоверяющий, что я слесарь третьего разряда..
— Следует ещё проверить, что это за документ, подлинный ли? Но даже, предположим, он подлинный, факт хищения ящика халвы из государственного магазина — это факт, неопровержимый.
— Я работаю честно. Зарабатываю себе на жизнь.
— Где ты работаешь? На ЧТЗ? Мы это проверим.
— Нет на ЧТЗ, там квалификационная комиссия разряд установила. Четвёртый разряд. Слесаря.
Незаметно следователь перешёл на «ты» — ну старый знакомый!
…Молчу, опустив глаза. Не могу же я рассказать о заводе, о нашей коммуне, осознавая, какие последствия для моих товарищей эта откровенность может вызвать. Для всех ребят, кто мне верил. Особенно для Коли Шило. Ведь за Генку его чуть не упекли в лагерь. Досиживать условный срок. Вернее, недосиженный срок, оставленный после досрочного освобождения.
— Напрашивается единственный вывод, — продолжает следователь, — Что ты нигде не трудишься и в школе не учишься. Зачем тебе понадобилась эта пыль в глаза? И из дома ушёл. Чтобы освободить себя от всевозможных обязанностей перед семьёй и государством и с такими дружками, как Воложанин, заняться воровством и грабежами. Так поступают асоциальные, преступные элементы, тунеядцы. И милиция борется с вами. Чтобы защитить общество от таких…
Я молчу. Не дай бог, чтобы милиционеры в коммуну заявились. Что обо мне подумают ребята? Николая Демьяновича подведу. И всех остальных. Что за то грозит Коле Шило? Моему поручителю.
Опять в кабинет кто-то вошёл. Вероятно, следователь нажимал на невидимую мною сигнальную кнопку.
— Встать! — скомандовал вошедший. Это был всё тот же сержант.
Я почувствовал, моё настроение резко упало и тягостное осознание неотвратимого, чего-то грядущего, очень неприятного пронизало меня.
С трудом поднялся со стула — недавние побои как бы стали проявляться в движениях — пока сидел, лишь тихо ныли места, подвергшиеся милицейской тусовке[547]», поднялся — сразу там и сям возникали боли. Особенно донимала левая ключица, что-то палачи с ней сделали. Повредили, что ли?
— Ну, чево шаперишься, как рязанская баба? — подтолкнул вошедший сотрудник меня к двери.
— Не переусердствуйте, — тихо подсказал следователь.
Выходит, моим избиением руководил этот чистюля-следователь? Ну и гад! Вот по чьей указке потеют эти битюги-опричники. Одна шайка-лейка! Им надо, чтобы я во что бы то ни стало признался в том, чего не совершал! Зачем? Чтобы выпендриться перед начальством? Или они искренне считают, что я совершил
