…Как часто бывает в жизни, тем более ребячьей, радость быстро сменяется огорчением.
На сей раз это горе выразилось в довольно долгой и болезненной вздрючке, устроенной мамой, от внимательного взгляда которой не могла ускользнуть (хотя и просохшая и висящая на своём месте) серая бельевая верёвка. Ею она меня и отхлестала весьма болезненно, а после долго отбеливала на кухне в кипятке с каустической содой. И я подумал, что у мамы какое-то помешательство на чистоте, — днём и ночью она всё вокруг мыла, протирала, стирала… Нет чтобы интересные книжки читать. Да вот ещё и меня наказывает. Воспитывает!
Не сразу мне удалось прийти в себя.
Славик, наверное, всё ещё играет в своё удовольствие с малышнёй на тротуаре или в ливневой канаве напротив ворот. Он любит строить дворцы из серого мелкого песка. Это было и моим увлечением в далёкой молодости, лет пять-шесть назад.
Время… В последние дни я стал замечать, что тянется оно очень и очень медленно. Особенно, когда нечем заняться. Мучительными становились не только часы, но даже минуты перед возвращением мамы с работы зимними тоскливыми вечерами: мною овладевало сильное беспокойство. Я куксился и даже иногда рыдал, будто со мной произошло великое несчастье. И Славик подвывал мне. Случалось такое с нами, наверное, от усталости до изнеможения.
Обычно, заслышав плач, бабушка Герасимовна увещевала нас с обратной стороны двери, из коридора, успокаивала. И я, устроившись в углу дивана, обняв братишку, засыпал вместе с ним. Приход мамы и пробуждение становились маленьким праздником — наше гнетущее одиночество моментально покидало нас. И тоска прекращала терзать меня.
После того как кем-то была сделана попытка (только в апреле пятидесятого в тюрьме я узнал, кто был этот злодей) влезть к нам в квартиру, выставив стекло из окна, мама стала закрывать нас на ключ и, вероятно, уносила его с собой. На работу. А когда Славика удалось устроить в детсад на «продлёнку» (мама выхлопотала-таки у начальства какие-то справки, которые разрешали братишке оставаться в нём и поздно вечером), мне пришлось ещё труднее, ещё тоскливее, и я плакал и плакал, захлёбываясь от великой этой тоски и одиночества. И вот вдруг со щелканьем поворачивается в скважине ключ, я бегу к двери, утирая слёзы, а мама и Славик оказываются рядом. Какое счастье! Она вернулась! Мы опять — вместе!
Она ставила на огромный, с раздвижной столешницей, дубовый стол (от бабушкиной мебели остался) алюминиевый судок с сытным, на мясном бульоне, супом и картофельным пюре с настоящим свиным или говяжьим гуляшом — мамин «стахановский» обед, а на самом деле — наш со Славиком ужин.
— Ну, будет, будет тебе, — не всегда дружелюбно успокаивала меня она. Маме почти постоянно было не до нас — её в любое время ожидало множество домашних дел. А я скучал по ней, мечтал о её ласках, которые выражались в поглаживании по голове, о добрых словах, её тёплых шершавых ладонях, хотелось и её пожалеть — она так много работает, чтобы прокормить нас, одеть-обуть, обиходить…
Однако чаще всего я тут же получал шлепки за несделанное то и то, забытое это… Для меня такие минуты становились непонятной обидой: я так ждал, хотел сказать столько хороших слов, что люблю её, высказаться о своих делах, обнять, прижаться…
После наказания за какие-нибудь проступки, часто неосмысленные, мелочные или ни за что — под горячую руку попался, или кто-то что-то дурное обо мне сказал. Из соседей, например. Давно знакомый привычный ком обиды подкатывал к горлу и душил, выжимая слёзы, которые, повзрослев, старался сдержать, скрыть, — ведь на маму нельзя обижаться.
Но сегодня чудесный обломок сабли, а он вертелся в моём воображении, не пропустил давящий ком обиды, и я наслаждался красотой клинка, как бы вновь разглядывая фигурки толстозадых лошадей и воинов в золотых кирасах и киверах с плюмажами. У бравых воинов выделялись лихо закрученные усы. Наверное, все они были героями, отчаянными рубаками. Над войском кучились круглые облака, а под ними, очень далеко, угадывались бугристые горки с ёлочками на них. В общем, гравированная картина произвела на меня сильное впечатление. Вот только, куда оно мчалось, это сказочное воинство, не совсем мне понятно, ведь часть рисунка осталась на отломленном куске клинка.
— Сы?на, — как ни в чём не бывало обратилась ко мне мама. — Принеси из колонки пару вёдер воды, только не полные. Не надсажайся.
Обиду мою как ветром сдувает. Я хватаю гремучие цинковые десятилитровые вёдра и, поспешая, направляюсь к уличной колонке.
Славик, я угадал, сидит в широкой канаве, разделившей тротуар от проезжей части (дороги), и, отбиваясь от комаров, упорно продолжает строительство сказочного песочного дворца…
Опять вспомнилось о сабле. Посожалел, что она принадлежит не мне, а Вовке. Но это справедливо. А справедливость дороже всего. Не только сабли для друга не жалко, но даже пулемёта «Максим». Да вообще — всего. И видение клинка исчезло из моего воображения, уступив место Павке Корчагину с его подвигами. Вот с кем я помчался бы в атаку.
…Утром просыпаюсь рано, Славик ещё посапывает в своей половине кровати у стенки. Сразу звонок начштаба. Примчавшись к лестнице, ведшей на чердак в штаб, вижу Вовкину русую, стриженную наголо голову — в проёме чердачной дверцы.
— Што? — встревожено спрашиваю я.
— В пиратов играть будешь?
— А как же? Что за вопрос! Давно мечтаю.
— Я флибустьер Флинт. Захватываем двухмачтовый торговый парусник с золотом. Мачты кораблей выберем на пару. Нападение — в полдень. Проверь по своим бабушкиным часам. Жду. С боем курантов.
Вот у кого мне следует учиться! Чего хочешь, может добиться! И надо взять его правило — не отступать! Только вперёд! Сокрушать все преграды на пути! Ведь главная жизненная цель — Правда. Правда, справедливость — это всё! Ради них и надо жить!
Не знаю каким образом, но утром уже этого дня все, или почти все знакомые пацаны квартала, были кем-то оповещены о нашей фантастической находке. Под лестницей собралось около десятка огольцов.[24] В штаб вход разрешался лишь тимуровцам нашего отряда. Вовка не позволил проникнуть в свой двор не только приблатнённым соплякам из воровских семей, у которых в тюрьмах и концлагерях отбывают наказание братья или отцы, — мы хорошо знаем, на какие пакости способны их младшие сынки или братишки. Не пустили в Вовкин двор и Тольку Мироеда, и однорукого бывшего вора и солдата-штрафника Лёньку по кличке Бульончик, уверенные, что их старшие «кирюхи» (а Мироед и сам мог) попытаются отнять («казачнуть») нашу находку. Это шакальё частенько грабит младших ребят, особенно тех, за кого некому заступиться, ведь мы, свободская пацанва, хорошо знаем друг друга, кто из нас на что способен, о семьях, в которых живут эти полубеспризорные и всегда голодные ребята.[25]
…Наконец, гурьбой мы укрылись в зарослях жёлтой акации, окружавшей большой дом знаменитой в округе заслуженной учительницы, кстати, замечу: горошины (открытие Вовки), вышелушенные из стручков и разваренные, превращались в отличную, вполне съедобную кашу. В отличие от многих, владелица разрешала нам лакомиться и сладкими цветами этих деревьев, и их плодами. Но это занятие не для нетерпеливых — уж очень муторное. О вышелушивании говорю стручков акации.
В густых зарослях деревьев демонстрация клинка выглядела захватывающе таинственно! Начштаба выхватил из куста саблю, куда заранее её припрятал, и она засверкала в пробившихся сквозь листву солнечных лучах.
Восклики необузданной радости и ликования раздались почти одновременно. Все столпились тесно в кучу. Каждому не терпелось прикоснуться или подержаться за
Но вот начштаба лихо перекинул клинок в правую руку и с маху рубанул по железной трансформаторной пластине и рассёк её надвое. И тут же показал всем лезвие оружия — на нём не осталось и малейшей зазубринки.
— Зырьте[26] сами. Это не простая сабля — булатная!
Второй восклик восхищения вырвался из зарослей акации.
— Вот это да! Ништяк! А што это — булатная?
— Давай ещё руби, я проволки притащу.
