доске.
— Это мракобесие, — сурово произнесла мама. — И я не позволю, чтобы ты развёл тут поповскую чертовщину. Сию минуту убери её с глаз долой! Накликать беду на нас хочешь, глупец?
— Какую беду, мама? — изумился я.
Она удалилась, кипящая непонятным мне гневом, а я, разочарованный, снял икону и отодрал полочку, которую столь старательно смастерил и прибил к стене. Тут и мама вернулась. С топором.
— Сейчас же руби!
Я онемел.
— Ну?
— Не буду.
Обычно я никогда маме не возражал. Приучила.
— Выполняй немедленно! — приказала мама раздражённо и настойчиво. Очень.
Такой решительной и жёсткой я редко её видел. Только когда шибко [83] напроказничаю. И смотрела она мне в глаза непреклонно — испытующе. Я молчал и к топору не притрагивался.
— Ты меня ещё не знаешь. Я тебя всё равно заставлю это сделать, — произнесла она, и в её взгляде я увидел враждебность. И даже ненависть!
— Ну, долго ещё буду тебя упрашивать?
Я продолжал упрямо отмалчиваться.
— Я лучше Вовке Бобылёву её отдам. Он в бога верит. Молиться на неё будет. Я видел: он креститься умеет…
— Сейчас же в печь! Без разговоров!
— Не буду, — отчаянно заупрямился я.
— Накажу тебя, сын. Очень больно накажу.
Я не двинулся с места.
Тогда она взяла меня за плечи, сильно тряхнула и отчётливо произнесла:
— Я не позволю втянуть тебя в эту заразу-религию. Ни-ко-му! Понял?
— Меня никто и не втягивает никуда. Просто очень красивая картина.
Она молча вложила топор в мою ладонь и яростно прошептала:
— Руби чёртову мазню!
Во взгляде её тёмно-карих глаз, казалось, искры сверкали.
Я ударил по краю и отколол голубую щепку с коричневой каёмочкой.
— Ещё!
— Не буду!
И швырнул топор на пол: со мной произошло что-то необъяснимое — я не подчинился.
Тогда она схватила топор.
— Не надо, мама, умоляю тебя, — сквозь слёзы выкрикнул я.
— Ну, хорошо, — тихо и угрожающе произнесла она, подняла топор и с коротким треском расколола доску надвое.
— Не надо! — опять крикнул я. — Мама, не надо! Умоляю!
Откуда вдруг взялось это слово — не знаю, раньше я его никогда не произносил. И в последующие годы ни разу никому не адресовал.
Не сказав в ответ ни слова, она собрала осколки, прихватила топор и вышла из комнаты. Послышались легкие удары — мама щепила доску на кухне, на железном листе, прибитом перед топкой общей плиты. И каждый удар отдавался во мне острой болью.
Вернувшись, еле сдерживая гнев, я это ясно видел, приказала:
— И чтобы больше подобного безобразия не повторилось! Понял? Ты понял меня? Ни-ко-гда!
Я кивнул в знак согласия, потому что иначе последовала бы «взбучка». [84] Вероятнее всего, она подвергла бы меня порке кавказским ремнём, которую применяла за особые проказы, например за лакомство малиной в соседнем огороде. В этот раз я не совсем уразумел, вернее вовсе не понял, почему мне запрещается любоваться красивыми картинами, почему они — «безобразие»? А картины в фойе бани и на стенах в драмтеатре — не «безобразие»? А в аушевском продмаге?
Выйдя, всхлипывая, в коридор, увидел на плите наш никелированный, когда-то электрический, чайник. Под ним через конфорку просверкивал огонь. Это пылала моя чудесная икона.
Тягостная безысходность охватила меня. Как после безвозвратной потери чего-то очень близкого, дорогого. От сознания своего бессилия изменить что-либо стало ещё невыносимее.
Я вышел во двор, и почему-то слёзы сами потекли…
…Минула четверть века, и судьба вновь свела меня с иконами. Они-то и пробудили во мне то, что как бы законсервировалось в пору бесправного моего детства. Как, впрочем, многих моих сверстников. Пришла пора воздать должное доброй и отважной бабушке Прасковье, умершей в пятьдесят третьем году, в одно время с шестнадцатилетним моим братом Славкой, убитым пьяным конным милиционером, и Анной Степановной Васильевой, скончавшейся от какой-то болезни. С шестьдесят восьмого года я стал рьяно коллекционировать произведения иконописи. Не веря ни в какого бога. Оставаясь атеистом, чего не скрывал ни от кого, пополнял личную коллекцию, своих и случайных знакомых и многих музеев, которые соглашались их брать. И спасение их приносило мне истинное наслаждение и удовлетворение. Почти все мои самые ценные иконы, несколько сотен, я передал безвозмездно многим пожелавшим принять их и в несколько музеев страны — от Подмосковья до Урала, от Тюмени до Петропавловска-Камчатского, а также всем, кто обещал их сохранить.
Тогда я непоколебимо верил, что такая красота должна принадлежать всем людям. Обществу. А не мне одному.
Об этом многолетнем увлечении я написал и выпустил отдельную книгу, опубликовал десятки газетных и журнальных материалов, организовал и провёл три выставки икон и древних русских книг на кириллице.
Цель проведения выставок заключалась в одном: призвать спасти от гибели как можно больше предметов старины, материальных свидетелей нашей истории, прошлого быта русского народа, не дать сгинуть тому, что по счастливой случайности дожило до наших дней. Хотя спасение бесценного наследия прошлых веков оказалось, как это ни странно и даже нелепо, впрямую сопряжено с карой за содеянное. Кстати заметить, содеянное совершенно законно. Хотя именно за это меня многократно пытались «запечатать» в тюрьму, а потом, семнадцать лет спустя, премировали. Но обо всём этом, на первый взгляд и здравый смысл абсурдных деяниях властей, будет рассказано далее. Пусть читатель извинит меня за повторы, но, как говорится: у кого что болит, тот о том и говорит.
А сейчас хочу завершить этот очерк эпизодом, который много лет оставался тайной от мамы, что почти невероятно: она, когда желала того, заставляла меня признаваться во всём, что от неё пытался скрыть и что она узнавала от других или догадывалась по особенностям моего поведения, — проницательная была женщина. И очень настойчивая.
…Так вот, через несколько дней после сожжения иконы, называвшейся Одигитрией, что на русском языке значит «Путеводительница» (о чём я узнал много позже, уже в конце шестидесятых, когда после окончания факультета журналистики Уральского государственного университета работал в областной газете корреспондентом и попутно пристрастился к коллекционированию предметов старины, повторюсь, даже тогда ни с кем из близких и знакомых не откровенничал настолько, чтобы проговориться о сожжении). Рана, нанесённая уничтожением чудесной иконы, понемногу с годами зажила, но образ, теперь уже, увы, несуществующий, часто возникал перед моим мысленным взором, как бы на экране памяти. Или во время повторных просмотров кинофильмов. И эта потеря щемила. Волновала. Я чувствовал себя виновным. Но скрывал я другое.
…Неожиданно Герасимовна встала с крылечка, на котором сидела, видимо поджидая меня.
— Егорка, — обратилась она ко мне, — жнаю, што вы шожгли швяту икону в пешке. Грех-от какой великай шодеяли! Жнаю, Надя на тот великой грех подвигнула и тобя. Но ты не горюй. Идём ша мной. Шпашти твою дущу бешшмертну помощ хошу. Вшё в энтой жижни — тлен, а душа — вешна.
— Куда, бабушка, ты меня приглашаешь? — поинтересовался я.
