на содержание и на охрану оставались на личном счёте заключённого, даже такого запойного труженика, как Ося, сущие гроши. Но и они, пополняя скудный семейный бюджет семьи, помогали ей выжить в послевоенные годы, а со дня её окончания минуло всего шесть лет.
Ося в совершенстве владел плотничным ремеслом, и лучше его это дело в нашей бригаде никто не знал. Топором он орудовал, как старый блатарь колодой сделанных им же карт, — артистически: вертикально поставленную на спор спичку с маху на равные части раскалывал.
На объекте он поначалу приспособился мастерить табуретки и кухонные столы и делал их добротно, крепко. Поэтому его изделия пользовались спросом у вольнонаёмного начальства.
Ося раздобыл и приспособил моторчик и стал точить фигурные ножки для стульев и столов. И этим его рукоделием заинтересовались лагерные чины повыше, падкие на дармовщину, да ещё такую оригинальную. Появился у Оси и инструмент: рубанки, фуганки, стамески, клееварка, струбцины, словом, обзавёлся мужик всем необходимым и устроил мастерскую в отведённом ему закутке производственного барака. И хотя в бригаде он теперь лишь числился, наряды ему вольнонаёмный мастер закрывал, небезвозмездно, разумеется, но исправно. И Ося, по его подсчётам, вот-вот должен был освободиться. Пчёлке не только денежки шли, но и — что ещё важнее для него — зачёты. Как блатарю-«законнику». Их в нашей бригаде постоянно числилось не менее двух-трёх. Жили они в своих подворьях, в привилегированном бараке для обслуги, являлись лишь на развод, выходили со всеми в рабочую зону и исчезали на весь трудовой день в неизвестном направлении. Впрочем, в известном: коротали время в обогревалках, откуда рядового работягу вышибали с треском через пятнадцать — двадцать минут. А блатные отсыпались или продолжали картёжные баталии до снятия бригад с объекта. Я как-то подсчитал, что трёх блатных содержат тридцать работяг — десятеро одного. Каждому «законнику» бригадир выводит выполнение нормы не меньше ста пятидесяти одного процента. Чтобы зачёты шли на полную катушку и «рекордист» мог сократить своё пребывание в заключении более чем вдвое. Следовательно, каждый из нас в день горбатился на блатного около одного часа (при десятичасовом рабочем дне). А он, урка, в теплушке это время за картами коротает. Или любовью занимается. С педиками.
Бригада наша среди десятков прочих слыла фартовой. Чтобы попасть в неё, надо было уметь плотничать. И я не раз благодарил судьбу, что в сорок шестом году отец устроил меня в РСУ[74] учеником плотника. Наставником моим оказался старик лет семидесяти, великий умелец. Но из-за молодости и легкомысленности мало чего полезного у него перенял. Тем более что он меня ничему не учил, предоставив возможность приглядываться. И я многого не увидел. Но и то мизерное мне здесь, в лагере, ох как пригодилось. Иосиф Якимович, пожалуй, тому старичку ни в чём бы не уступил по части знания дела. Даже превзошёл бы.
Осе многие в бригаде завидовали. Но в основном те, у кого руки были выставлены не по циркулю, — сами-то они в сравнении с ним ничего не умели. Да и не желали уметь. Главное для них — приспособиться, поменьше дать, побольше взять.
Не нравился Ося и блатным: он не платил установленную «законом» дань. А это — непростимый грех. Наказуемый. Его однажды даже слегка поколотили. Но взять с него, действительно, было нечего.
И вот — посылка. Ося, полагаю, догадался, что это отнюдь не розыгрыш, что ящик на его имя — факт. Это подтвердил и вернувшийся с двумя отоварившимися бригадниками культорг. Без него или бригадира посылки не выдавались. Они должны были подтвердить, что получает подлинный адресат.
— Да бросьте мэнэ голову морочить, — отнекивался Ося, зная, какая участь ждёт его посылку.
— Как хочешь, — не стал принуждать культорг. — Отправят назад.
Ося, похоже, этого и желал. Но не тут-то было. Блатным первым стало известно об Осином финте. От них прибежал оголтелый шестёрка и распорядился:
— Чеши, Мокрый, за дачкой. Люди просют…
Мокрым или Мокрой Трапкой прозвал Пчёлку блатарь Коля Пионер, кормившийся в нашей бригаде, — разве можно было оставить его без клички. Коля, хихикая и коверкая нарочито слова, каждый раз задавал Пчёлке один и тот же «остроумный» вопрос:
— В натуре, у вас в Белоруссии базарят: вдару мокрой трапкой по бруху?
И хохотал чуть не до слёз. Такой был весельчак. Да и чего бы ему не веселиться, нажравшись до отрыжки всякой вкуснятины. И любил он ещё с мужиками «за жись» потолковать: у кого какая семья, сколько ребятишек, какой в доме достаток, как раньше, при царе, жили. Такой вот любознательный юноша. Он и письма Осины читал — ещё одна, причём основная цензура!
Здесь я позволю себе небольшое отступление, чтобы пояснить, кто такой Коля Пионер, за что его окрестили такой, казалось бы, совсем не воровской кличкой. Хотя в челябинской тюрьме я уже наблюдал вора с такой же кличкой. Этому холёному, упитанному парню лет двадцати пяти и невысокого роста столь нелепую кликуху блатные дали давно, лет в тринадцать-четырнадцать. Сирота военного времени, бывший ленинградец, блокадник, вывезенный из осаждённого города на Южный Урал, Коля вскоре сбежал из детдома от голода и быстро оказался в воровской компании. Шустрый и сообразительный малец приглянулся одному из паханов, и тот взял Колю под свою опеку, в сынки. В налётах на квартиры, это называлось «бомбить хаты». Щуплого подростка Колю использовали как форточника. По оценкам блатарей, пацан проявил в ограблениях смелость и ловкость. Его зауважали, несмотря на возраст.
Во время одной из облав попался и не смог выпутаться пахан. Коля временно остался без покровителя. Но ненадолго. Глаз на него положил опытный карманник. По годам он Коле тоже в отцы годился. И придумал ему «папаша» расхожую роль: Коля в трамваях и на остановках, где держал «са?дки»[75] его «папаша», изображал из себя паиньку-пионера — в белой рубашечке, с красным галстуком на шее, а также с ранцем, в котором имелось всё, что положено школьнику: чернильница-непроливашка, перочистка, ручки, тетрадки, учебники. В таком наряде Коля отвлекал жертву, карманы которой обшаривал и очищал его «папа». Позже Коля и сам, прикрывая блудливые ручонки ранцем, научился «тычить» — изымать толстые лопатники,[76] бока,[77] картинки [78] у солидных «бобров» и у немощных старушек. Никому не приходило в голову, что этот чистенький и красивенький мальчик в отглаженном шёлковом алом галстуке — карманный вор.
Но однажды он всё-таки попался — фраер «щекотнулся», то есть почувствовал, как из его кармана галифе потянули портмоне с деньгами и документами, и ухватил за руку симпатичного пионерчика. Это был командированный с фронта на эвакуированный Кировский завод командир-танкист — за боевыми машинами. И хотя вступившийся за ребёнка худощавый мужчина в кожаном реглане, а это был «папаша», горячо уверял военного, что тот ошибся, что советский пионер не может совершить столь безнравственный поступок, фронтовика, повидавшего всякое, не убедил сей довод, и он повёл плачущего навзрыд «пионера» в отделение милиции. Однако по пути заступник и ещё несколько невесть откуда появившихся тёмных личностей напали на пострадавшего, отняли у него личное оружие — пистолет, ограбили и скрылись. Вместе с «пионером». Так Коля впервые засветился, а зимой его всё-таки взяли на «малине»[79] вместе со всей бандой.
С годами из Коли Пионера, а кличка эта за ним так и осталась, получился фартовый щипач, то есть вор-карманник. Но, несмотря на мастерство и на свою природную везучесть, Коля, конечно же, угодил в тюрьму. И не раз. Чтобы не очутиться в «сучьей» малолетке, когда юный вор «сгорел с поличным», он прибавил себе ещё несколько лет и оказался во «взрослых» тюремных камерах, а после осуждения — в трудовой воспитательной колонии. Сейчас за ним числились уже три ходки. За все эти свои «заслуги» перед Родиной и народом Коля обрёл право, находясь в местах заключения, не трудиться и кормиться от жирного блатного пирога, обильно политого потом и кровью фраеров-работяг.
Этот известный в своём кругу форточник и карманник проявил снисходительный интерес к бывшему солдату Пчёлке и, коротая безделье, насмешливо беседовал с ним. А Иосиф Якимович, не выпуская топор или рубанок из рук, охотно рассказывал ему всякие фронтовые истории, о деревенском житье-бытье, не тая ничего. Пчёлка, несмотря на то, что прошёл всю войну и повидал на ней немало страшного, был дважды ранен, один раз тяжело, охромев на всю жизнь, вероятно, и вообще человек не из трусливых, а перед блатными робел, насмотревшись на ужасы кровавых пересылок. Поэтому с Колей он разговаривал почтительно и даже с оттенком заискивания.
Иосиф Якимович, видимо, твёрдо решил не получать посылку. В конце концов, это его право. Однако не все так считали. В наш угол барака заявились трое ребят, крепких, в своеобразной униформе, по которой
