мыканья. Здесь уже обжился. А там — начинай всё сначала.
Вдруг я увидел пробирающегося в мою сторону Колю. В правой руке он высоко держал голубой, как небо, чемодан с матовыми надраенными алюминиевыми наугольниками.
— Неужели — и его? — мелькнула у меня догадка. — Но ведь ему не сегодня-завтра освобождаться…
А он уже приблизился ко мне с торжествующей улыбкой, не отвечая на злобные замечания и матюки потревоженных зеков.
— Здоровеньки булы, — поприветствовал меня Христосик.
Я ответил. Сдержанно.
Коля поставил рядом со мной сверкающий масляной свежей краской чемодан с деревянной ручкой и маленьким навесным замочком. Винтовым. Я это сразу заметил.
— Вот, зробыл, — продолжал улыбаться Коля. — Для тэбэ. Чемойдан.
Я и сам видел, что это не шифоньер.
— Ни к чему он мне, Коля. Нечего в нём хранить. Всё моё имущество — на мне. Да вот бушлат.
— Визьми, — настойчиво попросил Коля. Он ослабил голос до шёпота: — В нём схорон е. Вирши, хвотографии сховаешь, писма…
Я везде и всюду носил с собой фотоснимок. Ещё довоенный. На нём с правого края, возле соседа Толяна, на травке под кустом сирени на фоне окон квартиры Малковых, сидел я, а с другого края — Мила с куклой. Я очень дорожил этой фотографией и не позволял, чтобы она оказалась в чужих руках. Однажды у меня её чуть не выхватили, но только оторвали левый нижний угол. Так он и остался в липких пальцах онаника.
— Ключ, — произнёс Коля с неизменной улыбкой, протягивая мне согнутый гвоздь с затупленным концом и пропиленной ложбинкой.
— Не серчай на мэнэ, — весело сказал он. — И прости. Иванке треба помочь. Он в ней бильше нуждается, як ты. Ты — сильный, а он — слабый.
Я подумал: о ком он? Иванко… Не Невесту ли так зовут? Ведь и у него должно быть имя. Настоящее. Отцом и матерью даденное.
— И ты меня извини, — сказал я неожиданно для себя, потому что виновным себя не чувствовал.
— С Богом, — сказал Коля, поднимаясь.
— Ты же знаешь, я в Бога не верю, — не удержался я.
— Разумом не вирышь. А душой — вирышь, — твёрдо произнёс Коля.
— Как так? — не согласился я. — Так не бывает. И не может быть.
— Може, може, — улыбался Коля, отступая к перекрещённым колючей проволокой воротам загона.
Не успел Коля зайти в зону, как рядом сидевший незнакомый зек заговорщически шепнул мне на ухо:
— Керя, отрежешь мне во такой кусочек? С хренову душу… Я никому не скажу.
— Чего кусочек? — удивился я.
— Смальца. Я его за версту чую. Нюх у меня такой. Собачий. И постукал татуированными пальцами по крышке чемодана. Я поднял его и тряхнул. Пустой. Но зек упорствовал. Отвинтили замочек. Открыли. В обеих половинках, разделённых фанерной перегородкой, ничегошеньки не было.
— Биндеровец! — посетовал зек с «собачьим» нюхом. — Успел смолотить, паскуда.
Прибыв в новый лагерь и оставшись наедине с великолепным чемоданом, я открыл его и внимательно осмотрел внутри. Сделан и обработан мастерски до бархатистости мелкой наждачной шкуркой. Однако никаких признаков «схорона» не углядел. Покумекав, я потянул вверх перегородку. Она приподнялась, выйдя из пазов, вместе с дном, с прихлёбом засасывая под себя воздух. Между первым, фальшивым, и настоящим дном обнаружил обёрнутый в коричневую плотную бумагу (часть мешка из-под цемента) весомый пласт свиного сала, усыпанный с одной стороны желтоватыми кристаллами соли, с другой — нежного розового цвета. Рядом лежала прижатая толстым рулончиком той же бумаги, чтобы не телепалась при потрясывании, толстая тетрадь в клеёнчатом переплете, и в ней, дабы не брякали, пять карандашей с золочёной надписью «Львив». Перелистав её дважды, так и не нашёл ни строчки.
Я сразу же написал Коле благодарственное письмо. В лагерь. Возможно, моё послание и дошло бы до адресата, отправь его через волю. Но я опустил его свёрнутым треугольником в «свой» трёхведёрный почтовый ящик с надписью: «Для писем, жалоб, заявлений от заключённых». И — как в бездонную пропасть…
