заглядывая во все углы. Он уже не обращал внимания на то, что люди при его появлении хватались за чемоданы и начинали испуганно озираться по сторонам. Он все ходил и ходил по вокзалу, пока дежурный не выгнал его опять на улицу. Но Олег не отошел от вокзала и все топтался на широкой лестнице, всматриваясь в толпу прохожих.
Только когда вокзальные часы показали три, Олег наконец понял, что Юрка не придет. Он уселся на садовой скамейке, угрюмо поглядывая на застывшие в веселых прыжках гипсовые фигурки детей. Приходили самые грустные мысли. Может быть, с товарищем что случилось? Надо поспрашивать в больницах. Зайти в милицию невозможно. У Олега такой вид, что с ним в милиции и разговаривать не станут — заберут... Юрка казался теперь и лучше и приятнее. О плохих сторонах его характера думать не хотелось, и последняя ссора представлялась неправильной и ненужной.
Ссора на пароходе вспыхнула внезапно. Ребята долго стояли на палубе, любуясь берегами. Ранние сумерки неожиданно принесли туман. Волга стала таинственной и немного страшноватой. Огни бакенов исчезли. Пароход замедлил ход, шел будто ощупью, изредка останавливаясь и разрывая мутную темноту бархатистым басом гудка.
Продрогнув, ребята ушли с палубы и устроились возле машинного отделения среди мешков, ящиков и корзин. Несколько человек уже дремали здесь, пригревшись у теплой стены. Олегу спать не хотелось. Почему-то вспомнился дом, мать, которая не знает, где он сейчас, и, должно быть, волнуется, может быть, плачет. Вспомнилась школа, рассказы ребят о шлюпочном походе...
— О чем задумался, детина?
Юрка сидел рядом, прислонившись к плечу, и с легкой добродушной ухмылкой поглядывал на Олега сверху вниз. Олегу впервые захотелось поделиться с товарищем затаенными мыслями, сомнениями и огорчениями. Он заговорил сначала о доме, о матери. Вспомнил смешные и трогательные сцены домашних ссор и примирений, вслух размышлял о тех предположениях, которые строят теперь его родные, представлял себе, как бы встретили его дома, если бы он вдруг вздумал вернуться.
Юрка слушал угрюмо, но не прерывал. Казалось, он даже был заинтересован. Но когда мысли Олега перескочили на колхоз, где им удалось побывать, и Олег с удовольствием стал перебирать в памяти своих новых знакомых, Юрка заворочался и сел поудобнее.
— Ты понимаешь, — говорил Олег, — я никогда прежде не думал над этим лозунгом: «Кто не работает, тот не ест». А на самом деле он — правильный. И старик тот правильно сказал — хлебоеды. Ведь хлеб-то не все добывают, а едят его все. Да не только хлеб, я вообще говорю: каждый должен что-нибудь создавать. Не должно быть людей, которые только едят и ничего не создают, верно?..
Юрка опять заворочался и возразил:
— Что же, по-твоему, и ученых надо в плуг запрягать? А врачей и артистов куда?
— Да нет, — отбивался Олег. — Они ведь тоже создатели. Ну, как бы это сказать, культурных, что ли, научных ценностей.
— Вот то-то! — наставительно произнес Юрка. — А есть еще другие люди, которые руководят, указывают, понял?..
— Ого! Так ведь они должны еще больше знать! Быть еще лучшими специалистами. То есть не специалистами, а, так сказать, разбираться во многих вопросах!.. — Олег немного запутался и смолк.
— Это совсем не обязательно. Надо только уметь жить, — .решительно отрезал Юрка и даже рубанул воздух рукой. — Почему у Вальки Семенова у отца — машина, а у твоего отца нету? А ведь они оба бухгалтеры. Почему твоя мать работает, а моя мачеха только в парикмахерские бегает? А? Не знаешь? Ну и помалкивай. А я отлично все знаю и давно все понял. Можешь быть спокоен, я в борозде стоять не собираюсь...
Юрка, видимо, тоже увлекся и впервые стал развивать перед Олегом свои представления о жизни. Выходило у него так, что всякий человек стремится к богатству и власти. Только не всякий в этом открыто признается, а главное, не всякий умеет достигнуть того и другого. Все зависит от способностей и умения жить. Считаться надо только с теми, кто может тебе пригодиться. На остальных надо плевать с высокого дерева или просто обходить сторонкой, вот и все. Конечно, каждый действует по-своему: один стремится стать секретарем комсомольской организации, а другой пролезает в председатели колхоза...
Перед мысленным взором Олега возник образ Настасьи Семеновны. Она грустно подперла щеку рукой и задумчиво смотрела куда-то поверх Юркиной головы.
— Сволочь ты, Юрка! — вдруг крикнул Олег и толкнул приятеля кулаком в плечо.
Юрка пошатнулся, удивленно вытаращил на Олега глаза, пошлепал толстыми губами и молча отвесил Олегу такого тумака, что Олег не удержался и повалился на спящего соседа. Тот спросонья вскочил, сгреб Олега в охапку и закричал истошным голосом:
— Держи, держи! Грабют!..
— Будя орать! — спокойно отозвался из темноты басовитый голос. — Кому ты нужен? Грабют... Спи знай...
Но сонный пассажир не успокаивался и все держал Олега в охапке. Долго потом пришлось объяснять ему, что ребята подрались между собой.
— Просто возились, сначала — в шутку, — вкрадчиво объяснял ему и подошедшему матросу Юрка, — а потом разыгрались и нечаянно толкнули вас. А вы спросонок не разобрали...
Олег зло молчал, понимая, однако, что Юрка опять его выручает. Сосед успокоился, отпустил Олега и скоро снова громко с присвистом захрапел.
Мальчики по-прежнему сидели рядом. У Юрки на лице застыла презрительно-злобная гримаса. Но он молчал. Потом даже будто заснул. Олег спать не мог. Он встал, стараясь не разбудить Юрку, вышел на палубу и долго всматривался в плотную тьму тумана...
Кончилось одиночество
Постепенно мысли Олега изменили направление. Начала вспоминаться корзина с едой, которая была у них на пароходе, появились запоздалые сожаления о выброшенных за борт пирожках с морковью. Откуда-то к Олегу доносился настойчивый запах борща и аромат жареного с луком мяса. То и дело во рту набегала слюна, голова немного кружилась.
Плохо соображая, что делает, Олег встал и двинулся прямо на запахи. Скоро он остановился перед открытой настежь дверью. Запах шел именно отсюда. Олег поднял голову и увидел над дверью простецкую надпись: «Столовая».
Никогда прежде Олег не замечал, что у самой обыкновенной столовой могло так вкусно пахнуть и мясом, и луком, и еще чем-то таким, от чего Олег потерял всякое соображение. Он переступил порог и заглянул внутрь. За маленькими столиками сидели люди и ели. Одни ели борщ. Олег хорошо его разглядел: с ложек свисали ленточки ровно нашинкованной капусты. У других в тарелках дымилась лапша, и лапшинки были тонкими и белоснежными. Олег проглотил слюну и двинулся вперед, не выпуская из рук портьеры. Теперь ему были видны другие тарелки.
Олег разглядел на них тушеную капусту и сосиски. Невольно Олег еще шагнул вперед, но опомнился и снова спрятался за портьеру.
«Может быть, попросить хлеба? Сказать — для лошади, вон на улице стоит... Что-нибудь придумать... Да нет, стыдно. Все сразу догадаются, что это я для себя попрошайничаю».
В памяти тут же всплыл рваный рубль, прихлопнутый на столе жилистой рукой старого счетовода, и ехидный возглас: «Принимай, убогие!»
Олег выпустил из рук портьеру и, резко повернувшись, шагнул к двери.
— Эй, парень, ты куда? Иди к нам, чего я тебе скажу! — услыхал Олег и невольно оглянулся, ясно сознавая, что зовут, конечно, не его.
Но он ошибся. Звали именно его. И звал какой-то незнакомый парень в линялой гимнастерке, заправленной в простые полосатые брюки, в круглых роговых очках на толстом, как картофелина, носу.
Он кивал Олегу головой, манил его рукой, подзывая к своему столу.
Олег нерешительно шагнул вперед.
— Да ты не бойся, иди. Не видишь разве, у нас тут все свои! — И парень повел рукой, широким жестом
