— Ох, прошу прощения, — как-то жалобно проворковал тип в сером костюме, и математику стало неудобно, что наехал на такую же жалкую жертву метро, как и он сам.
— Ничего, — пробормотал Санин.
Тип ещё более неуклюже развернулся, вжимая в бок Санину холщовую сумку, и стал с трудом продвигаться к дверям. Чёртова сумка! Гвозди он там, что ли, носит?!
— Да аккуратнее же! — воскликнул Санин, почувствовав лёгкий укол в бок. — Вы меня укололи!
— Ох, простите. Пожалуйста, простите! — с этими словами, произнесёнными обезоруживающе жалким тоном, невзрачный тип был вынесен из вагона.
На этот раз народу зашло меньше, чем вышло. Стало чуть-чуть просторнее. Наконец можно было перевести дух. Вот только дух не переводился. Наоборот, Санину показалось, что его сдавливает прессом со всех сторон, вжимает в пол. Но давили не тела, а земное притяжение. И в груди образовался камень. Математик прислонился к холодному стеклу с надписью «Не прислоняться». Сердце понеслось вразнос, потом его сдавило стальной рыцарской перчаткой… И земное притяжение потянуло Санина вниз — оно действовало неумолимо, как топор палача. Он начал сползать, из последних сил тщетно пытаясь удержаться.
Поезд остановился. Снова будто поршнем выдавило и затянуло народ. Никому не было ни до кого дела. Но тут, наконец, на падающего человека обратили внимание.
— Врача! — Откуда-то издалека доносились до Санина встревоженные голоса. В ушах гудело, как при погружении в воду. И сознание уже уплывало в неведомые края.
Врач, подошедший к заботливо уложенному на лавочку в вестибюле станции человеку, уже был не нужен. Его профессиональные обязанности заключались в том, чтобы констатировать смерть, которая наступила, как позже покажет вскрытие, от острой сердечной недостаточности.
Доктор физико-математических наук Владимир Павлович Санин всего лишь на два дня пережил руководителя проекта «Титан» Григория Белидзе.
Глеб вышел из машины. Наконец решившее порадовать москвичей своим присутствием солнце падало за дома, озаряя красными отблесками перламутровое небо. Алые отблески на стенах. На предметах. На людях. Глеб вздрогнул — ему показалось, что на руках осталась кровь. Нет, бред! Нет крови. Дело сделано.
Как всегда по окончании активных мероприятий, Глеб ощущал опустошённость. Единственно, что могло вернуть вкус и цвета жизни — голос сына, объятия жены…
Он давно потерял счёт акциям. И иногда думал, что в нем живёт не один, а несколько человек. Точнее, несколько программ на все случаи жизни. Притом их пересечение вызывает конфликт программ с перегревом и глюками. Есть Глеб для общего употребления, любящий хорошо выпить и закусить, обладающий прекрасным тенором, шпарящий романсы под гитару под прицелами влюблённых в него в этот миг девичьих глаз, человек мягкий, податливый и бесконфликтный — по мелочам. Есть любящий отец и муж, тающий при виде четырехлетнего сына и любимой жены. Есть боевая машина невероятной эффективности, танк, который не остановишь и гранатомётом. А боевая машина не обращает внимания на кровь и писк из- под гусениц. К боевой машине неприменимы обычные моральные категории. Боевая машина сминает все на своём пути, оставляя за собой горящие обломки и истерзанные тела. Быть боевой машиной — это его крест, который он должен нести. Есть мистический, всепоглощающий азарт, когда ты идёшь по черепам врагов, размазываешь врагов по стенам и потолкам. Только потом, когда все кончено, отцепляешь от себя танковую броню и становишься другим, которому лучше не вспоминать о хрусте костей под гусеницами. И нельзя терзать себя шальными мыслями — зачем и почему надо делать все это?.. Надо! Потому что идёт война. И слабый, малодушный солдат на ней теряет не только свою жизнь. Он открывает путь врагу, который сожжёт твой дом, растопчет твоих близких, родных, людей, которых ты вызвался защищать. На небесах воину много спишется. А если и не спишется, то что такое чистилище на том свете по сравнению с земным адом?
Нет, на руках у Глеба не кровь. Всего лишь лучи весеннего вечернего солнца. Земля провернулась ещё раз вокруг своей оси, штопором ввинчиваясь в глубь Вселенной. Этот день кого-то смел безвозвратно. Кому-то продлил бессмысленное существование. Кому-то дал шанс…
Все, пора нацеплять другую личину…
Шумный, медленный лифт со скрипом поднял Глеба на седьмой этаж. Какая это уже по счёту его квартира? Оперативнику «Легиона» нельзя задерживаться долго на одном месте, даже в одном городе. Сейчас его приют в ближнем Подмосковье. Вокруг краснокирпичные новостройки.
Двери лифта раздвинулись. Глеб вышел на лестничную площадку, где сосед, пятидесятилетний работяга из автобусного парка, внушал своему отпрыску:
— Чтобы в десять дома был.
— Да по-о-ял я, по-о-ял, — молодёжно-хулигански растягивая слова, изрекло лысое по последней моде дитя улицы.
— Смотри мне.
— Да понял я…
Недоросль буркнул Глебу «зрасьте» и сбежал быстро вниз по лестнице.
— Одни дискотеки на уме, — заворчал озабоченный папаша. — Сегодня в Москве группа «Катастрофа», так они туда все двинули. Слушай, почему у них одни дискотеки на уме? Мы, помню, другие были.
— Были? Чего-то рано нас хоронишь, Семеныч!
— Я не в том смысле.
— Ладно… Не занудствуй.
— С работы? — поглядев на осунувшегося Глеба, поинтересовался сосед.
— С неё, родимой.
— Много заработал?
— Пару седых волос.
— Мои года — моё богатство.
Глеб усмехнулся, представив, как вытянулось бы лицо соседа, узнай тот, какой работой занимается свой в доску молодой человек, которого все считают бизнесменом средней руки.
— Как насчёт пивка? — спросил сосед, чмокнув и облизнувшись.
— Завтра, — Глеб надеялся, что завтра выдастся спокойный день.
Дверь открыла Настя, и Глеб утопил лицо в её пушистых, пахнущих цветами волосах. Она крепко прижалась к нему. В этом движении было выражено скупо все — облегчение, что ожидание закончилось, счастье почувствовать вновь рядом родного человека. Муж вернулся. Вернулся живым. И целым… Настя отлично знала, что Глеб уходит от неё не торговать зубной пастой или апельсинами. Он уходит на войну. И от неё никогда не слышно было ни нытья, ни причитаний. Она была создана женой воина. Её призвание было любить. Ждать. Стиснув зубы, терпеть боль.
— Как вы тут без меня? Расслабились небось без отца семейства, — спросил Глеб, проходя в комнату.
— Мы отлично. Сидим тихо и осваиваем мультики. «Карлсона»… Восемь раз посмотрели.
Из спальной как ураганом вымело четырехлетнего Вовку.
— Папка! Купи мне летательный мотор! — с ходу огорошил он.
— Зачем мотор? — Глеб схватил сына и подбросил вверх.
— Летать.
— Правильно. Рождённый летать ползать не может.
— Я и ползать могу, — заверил Вовка.
— Тоже иногда пригодится, солдат ты мой!
— Буду солдатом! — звонко объявил Вовка.
— А кем же ещё, — вздохнул Глеб, опуская его на пол.
Вовка будет воином. Такая судьба Кондратьевым написана на роду. Они не первый век были воинами. И Настя тоже знала, что так и будет. И от этого скорбь лежала на её сердце. Но она знала, что иного им просто не дано. И принимала это стойко.
— Пельмени сейчас сварю, — засуетилась она.
— Сибирские?
— А как же, дорогой мой. Настоящие… Свои…
