для которых пистолет в тайничке был бы подарком. Так что Лабаз держал в руке нож, которым умел пользоваться виртуозно — зря зо-новские университеты не прошли.
Он приоткрыл дверь на цепочке и увидел высокого, жилистого, лысоватого, со снулыми, бесцветными глазами человека. В руке тот держал туго набитый кожаный портфель.
— Заходи, — кивнул Лабаз, открывая и отступая на шаг…
Не успел Лабаз на какую-то долю секунды. Очень уж быстро рванулся вперед гость, отбросив портфель. Вместе с ручкой он держал тяжелую, со свинцовым наполнителем резиновую дубинку.
Искры посыпались у Лабаза из глаз, как салют ко Дню Советской Армии.
Сознания Лабаз не терял. Только в голове помутилось, и он утратил власть над своими движениями. Он смутно понимал, что сейчас в квартире уже два человека. Что его вяжут, кидают на диван.
— Где картинка? — спросил второй появившийся — широкоплечий, с обильными татуировками на руках, описывающими его нелегкую судьбину. А его лицо было смутно знакомым, но Лабаз не мог вспомнить, где видел такое. Кто-то из блатных.
— Какая картинка? — Сознание у Лабаза чуть-чуть прояснилось. Голова не болела, только кружилась, да мутило.
— Которую тебе неделю назад сдали, — спокойно сказал жилистый, и в этом спокойствии читалась угроза. Этот был не из тех, кто красуется перед поверженным противником, изображая из себя невесть что. — Портрет Кустодиева.
— Кого портрет? — еле шевеля губами произнес Лабаз. И опять все взорвалось звездами. Врезали ему по зубам, и в рту появился привкус крови.
— На антресолях, — прошептал еле слышно Лабаз. — Пакет. За коробками… Берите и проваливайте.
Опять получил по зубам. Бил широкоплечий — бил сильно и безжалостно.
А жилистый взял его за подбородок и посмотрел в глаза. И тут Лабаз похолодел, да так и остался скованным холодом и безнадегой. Он увидел в этих холодных, как у крокодила, глазах свой приговор.
— Э, бродяги, не убивайте, — произнес он слабо и неуверенно.
«Бродяга» — это не оскорбительно, а ласково, так зовут воров на зоне.
— Не бойся, — хмыкнул жилистый.
— Разборов не будет, — пытался убедить их Лабаз, понимая, что все бесполезно. — Я все забуду. Мне эта картина на хрен не нужна.
— Еще бабки есть? — спросил жилистый.
— Под паркетом, — с готовностью выдал Лабаз. — Восемь тысяч «зелени».
— Это все?
— Все.
— Ну что ж. Тоже не валяются.
Широкоплечий вытащил, с антресолей пакет с картиной. Развернул его. И кивнул:
— Он!
— Не убивайте, братки, — заныл Лабаз. — Пожалуйста.
— Ну ты, черт, пуганый, — осуждающе произнес жилистый. — Мы же не мокрушники поганые. Разойдемся по-хорошему.
— Честно?
— Слово, — кивнул жилистый.
Он сунул руку в карман и вдруг быстро выкинул ее вперед захлестнул горло жертвы и начал растягивать руками.
Лабаз дернулся, выгнулся, рванулся вверх. Но сознание уже мутилось. Все уплывало в темноту.
— Барыгу удавить — святое дело, — оскалившись, выдал жилистый, придерживая тело и укладывая его поудобнее на диван.
— Да, — согласился его напарник, вскрывая паркет.
— Нашел там бабки?
— Есть… Надо было еще поработать с ним, — вздохнул широкоплечий, вдыхая жадно воздух и перебирая пальцами пачку зеленых. — Еще бы дал.
— Нет времени. Уходим в туман.
— Пошли, — кивнул широкоплечий, беря пакет с изумительным, сияющим сочными красками портретом Кустодиева, который уже одиннадцать лет гулял по черному рынку, переходя от спекулянтов к ворам, от воров к барыгам и обратно.
Мне страшно не хотелось вставать. Я с трудом вынырнул из полусна. Солнце светило прямо в глаза. Почему оно светит мне прямо в глаза, если я вчера зашторил окно? Почему, а?.. Потому! Просто кое-кто уже полчаса как встал с дивана, от избытка жизненной энергии отдернул шторы и уже полчаса наводит марафет в ванной. И шум, который как наждаком по ушам — это звук душа. Кира способна плескаться часами… Сколько раз просил ее не распахивать поутру шторы! Как об стенку горох. Крайняя педагогическая запущенность.
Я приоткрыл глаз, посмотрел на часы и опять зажмурился. Будильник зазвонит через пятнадцать минут. Пятнадцать минут, четверть часа — как это мало для человека, который не прочь подрыхнуть еще часика три-четыре.
Не хочу вставать. Хочу спать и спать… Но весь остальной мир не хочет, чтобы я спал. И я вынужден подчиняться. Скоро зазвонит будильник. Я встану. Ринусь в холодный душ. После десять минут подрыгаю руками и ногами, поколочу кулаками и ногами по кожаной груше, вызывая недовольство Киры. Да, я обязательно буду колотить изо всех своих немалых сил по груше, хоть сейчас, в полудреме, это и кажется нереальным. Буду напрягаться, потому как мне нельзя распускаться. Волевой человек отличается от неволевого прежде всего тем, что всю жизнь находит силы сам себя насиловать.
— Эй, соня, пора вставать, — эти слова принадлежали Кире.
Откуда, спрашивается, у нее столько сил? Полночи заниматься эротической гимнастикой. Вскочить в полседьмого. Слопать остатки еды в моем холодильнике — а она их слопала, иначе не бывает.
— Встаю, — вяло пробормотал я.
Она попыталась нырнуть ко мне в постель и пожертвовать наведенным марафетом, но я эту попытку пресек. Мне нужно под душ и молотить по груше. Да и ночи хватило.
Я потер ладонями щеки. Резко поднялся. И устремился по наезженной колее — душ, груша, потом еще душ, завтрак.
— Не видел вашу фирму на салоне, — сказал я. Кира работает в антикварном магазине. И снабжает меня исправно всеми сплетнями из этого мира.
— Там на неделю место тысяч восемь долларов стоит. Решили, что обойдемся, — сказала она. — Летом тем более дела идут плоховато…
Когда я вылез из-под обжигающих и отлично приводящих в себя холодных струй, Кира уже была в боевом облачении. готовая к нескончаемой войне за объем продаж и прибыли Она поправляла перед зеркалом ладно сидящий костюм, приглаживала белые, с фиолетовым оттенком волосы (крашеные, понятно).
— Нравлюсь? — осведомилась деловито она, таким же оном, как спрашивает — нравится ли покупателю выставленная на продажу бронзовая фигура авторства Лансере.
— Конечно, — кивнул я, не кривя душой против истины. Высокая, гибкая, с большими, немного наивными глазами, она действительно мне нравилась… Когда не раздражала так что хотелось выкинуть ее из окна — благо первый этаж.
— Я тебя люблю, — она чмокнула меня губами в помаде которая, как гласит реклама, выдерживает до ста поцелуев, и упорхнула.
Я доделал зарядку, отжавшись от пола, допрыгав и наподдав груше по первое число. Залез в холодильник. Свиные отбивные, которые я готовил вчера, были уничтожены острыми безжалостными зубками Киры.
Хорошо, что бриться не надо — это экономит массу энергии. Я ненавижу процедуру утреннего бритья. Она меня раздражает. Год назад начал отпускать бороду, и теперь походил на покорителя земли Сибирской Ермака. Хотя коллеги говорили, что больше на разбойника с большой дороги, в лучшем случае на Стеньку
