Близ Дубка по пажитям бродили несчитанные стада коров и овец. Конские табуны гуляли на лесных полянах, около сенных стогов. Кони-вожаки, сторожко поводя ушами и вздыбив трубами хвосты, принюхивались к ветру, потом, задев путников, фыркали, и по их знаку весь табун бросался в чащу и через мгновение исчезал из глаз.
На ночевках и в пути Евпатий держался княжича и заводил с ним неспешные разговоры о том, что в равной степени тревожило обоих: о бедствии, нагрянувшем на Русскую землю, о любезной сердцу Рязани и о судьбах близких людей.
Сирота-княжич был тих нравом, не любил ратных забав, хотя и не отставал от братьев своих в отваге и мужестве. Юный Ингварь проводил дни на княжеском дворе, среди стременных и конюших, заводил дружбу с княжескими подельцами, ловчими, огородниками и медогонами, умел плотничать и плести сети-силки. Но больше всего тянуло княжича к строению городов. Знал он толк в разбивке башенных клетей по навыку суздальских деревяников-строителей и все помышлял перенять у псковичей — мастеров каменного строения — их дивное мастерство.
Спрашивал Евпатий княжича:
— Почто князь Юрий не даст тебе удела? Хотя бы Ожеск или Ольгов?
Ингварь плотнее сжимал девичьи пухлые губы и чуть поводил в сторону Евпатия выпуклым карим глазом:
— Князь-дядя знает о том лучше нас. Устроение удела разума много требует. — И, поглаживая гриву коня, Ингварь вскидывал на Евпатия чистый и немного грустный взгляд: — Русь надо строить с умом, Евпатий. Видишь, кругом дремучие леса. Мало люду на нашей земле, нечасты поселения. Дикий половец и татарин убивают и полоняют русских людей и сжигают их жилье. Надо на всех водных путях и перепутьях воздвигать острожки и города, торжки в них заводить. Тогда будет велика у князя казна, а у людей его заведется достаток. Богатство укрепит и бранную силу.
И о другом спрашивал Евпатий рассудительного княжича:
— Отчего дикие орды, набегая на Русь, одолевают князей и облагают их данью? Печенеги ли, половцы или вот ныне татары?
Ингварь долго ехал молча, положив руку на луку низкого половецкого седла. Он зорко следил за поспешно идущим впереди скороходом-проводником, что дал для верности рязанцам предводитель отряда дубчан.
Мужик в овчинном тулупе и в липовых лаптях ловко перепрыгивал через корни и завалы лесной дороги, иногда трубил в кулаки, склонив голову на плечо, прислушивался к короткому эху. Трубный звук служил призывным кличем у лихих людей, и если не доносился ответ, можно было смело двигаться дальше. Временами мужик исчезал в зарослях. Тогда Ингварь придерживал коня и не шевелил поводьев до появления проводника на тропе. Часто мужик пускался в рысь, и воины подгоняли за ним коней.
Дорога пролегала в непроезженной глухомани. Дубы и клены стояли у дороги сплошной стеной. Солнечный свет проникал до земли узкими столбами, зажигая лапчатые листья папоротников, зеленые мхи и заросли жимолости. Лесную тишину нарушали лишь топот копыт да пофыркивание настороженных коней. Воины ехали молча, стараясь не звякать стременами и оружием.
Когда между деревьями мелькнул просвет, Ингварь обернулся к Евпатию. Его конь, рыжий жеребец с ковыльной гривой до самых колен, вдруг оступился и вскинул голову. Сильной рукой Ингварь натянул повод и сжал коленями высокие бока коня.
— Русь крепка единством, Коловрат. Только не всегда князья блюдут это единство. Оттого и одолевают русских поганые орды.
— Коли ведомо, отчего приходит на Русь напасть, почему не положат князья зарок? И забудем ли распри теперь, перед лицом новых врагов, княжич?
— Про то ведает бог.
— Горько быть на своей, отеческой земле данником чужеземцев! Русь ли не крепка мужеством, не высока ли воинской доблестью!
— Верно, друг Евпатий! Но нас ослабляет гордыня. У нас не всяк охоч склонить голову перед старшими и послушаться мудрого. Оттого и трудно будет дяде князю Юрию отстоять Русскую землю и на этот раз.
«Не по летам умен этот княжич. Быть ему на Руси заботником и градостроителем!» — подумал Евпатий и опять заныло его сердце при воспоминании о Рязани и отеческом доме: приведется ли обнять близких и дорогих людей!
Широкая долина Рожни густо поросла вековыми дубами, встречались непроходимые заросли орешника и черемухи. На вершинах дубов во множестве висели грачиные гнезда. К черным дуплам деревьев летели, золотясь на солнце, дикие пчелы. В гущине черемуховых зарослей зияли отверстия барсучьих нор.
Дубовая грива высоко возносилась над теменью лесов и уходила влево к низкому небу, где рождались быстрые и тонкие облака. По низу долины, где в глинистых осыпях и мочежинах петлила узкая речка, скрывались хижины лесных добытчиков — смолокуров, звериных ловчих и бортников. Про добытчиков тех шла худая слава по Дону и Ранове и достигла Рязани.
Сейчас в этих местах было нелюдно, и многие хижины, куда заглядывали путники, стояли на запоре.
— Куда же люд здешний девался? — спрашивал проводника Ингварь.
Мужик-скороход отводил в сторону хитрый взгляд:
— Не ведаю.
— Были ли тут какие-либо люди, когда вы проходили на Пронск?
— Мы шли, тут поднимались дымы.
— Куда же девались люди теперь?
— Спроси у леса, князь.
Дубок путники увидели на скате погожего, тихого дня.
Долина Рожни вдруг расступилась, раздалась вширь, и в просвете мелькнула узкая коса Дона. За голубой водной гладью обозначилась Долгая Поляна, уставленная круглыми, как богатырские шлемы, стогами сена. В тихом воздухе, кружась, летели серебряные нити, и, будто по этим нитям ранней осени, истекали на землю благостная тишина и тепло низкого солнца.
С высокого обрыва Ингварь долго смотрел на излучину широкой реки. Рядом с княжичем осадил своего коня Евпатий.
— Отсюда начинается долгое поле, — задумчиво сказал Ингварь и вдруг схватил Евпатий за локоть: — Смотри, смотри! — он указывал за реку и, казалось, готов был ринуться под откос горы.
Евпатий взглянул по указке княжича, и у него захолонуло в груди: к реке мимо стогов легким шагом шел вожак лосей. Сохатый шел, неся, как боевой стяг, разветвление своих могучих рогов. Солнце темным пламенем зажигало струю на спине животного и несло рядом с ним его удлиненную тень. Следом за сохатым шло небольшое стадо коров и телят. Молодь игриво взбрыкивала, отбегала, играючи, в стороны и сейчас же вновь присоединялась к старшим.
В нестерпимом охотничьем азарте Ингварь застонал и схватился за поясной нож.
— Эх, вдарить бы!
— Пусть погуляют княже. Нам теперь не до зверя, — сказал Евпатий.
Ингварь рванул повод, ударил коня плеткой и выехал на тропу.
Дубок медленно привставал из-за лесов круглыми овершиями угловых сторожевых башен и светлым куполом храма.
Широкая полоса леса перед городом была выжжена, и дорога пролегала среди высоких качающихся трав. По насыпи городского рва брело с выпаса с пестрое стадо.
Приближенные рязанцев заметили с городских ворот, и на стенах вдруг появилась стража. Махальные на угловых башнях дали знать в городе о приближении войска, и раскрытые дотоле ворота наглухо захлопнулись.
Пока скороход-мужик бегал под городские стены и переговаривался там со стражей, Евпатий с любопытством озирал этот город, заброшенный на самый край рязанского княжества. За Дубком оканчивался ведомый мир и начиналась область чудесных сказок про заморские края, про горы, упирающиеся вершинами в облака.
Дубок стоял на самой круче горы. Под горой протекал Дон. К дощатым причалам и пристаням Дубка
