перевести его с церковно-славянского на русский. И лишь после этого, уже поняв, о чем речь – повторить понятое про себя, превращая слова, прочитанные чтецом или священником, в слово своей личной молитвы и своей личной просьбы.
Говорят, что православная церковь менее активна, чем протестанты, и поэтому уступает им. Согласие или несогласие с этим тезисом зависит от того, что понимать под словом «церковь». Обычно под «церковью» понимают иерархию и духовенство. И в таком случае ни о какой «пассивности» или «лености» церкви речи быть не может. Достаточно хотя бы день побыть с православным священником, чтобы понять, что это служение не для лентяев. Болезнь и боль нашей церкви в другом: у нас практически нет системы «трансмиссий», которые передавали бы энергию священников прихожанам.
У протестантов практически каждый прихожанин – проповедник. У нас – не каждый священник. Отчего? В вероучении православия нет запрета на миссионерское служение мирян. Но отчего же молчат наши прихожане? Дело в том, что в православии практически невозможно использовать самое эффективное средство воспитания: обучение по принципу «делай как я». Если спросить православных прихожан, как они пришли к вере, ответ в конце концов будет один: «Господь привел». Даже если этой фразе будут предшествовать полтора часа исповедального рассказа, все равно эта фраза будет сказана. И это – глубочайшее ощущение любого православного: не я сам дошел до принятия Православия, а Господь меня привел. Даже я могу рассказывать два часа о том, как же я проделал путь от студента кафедры научного атеизма МГУ до студента духовной семинарии. Такие-то книги, такие-то мысли, такие-то встречи, такие-то открытия… Но когда мой собеседник совсем уж убедится в том, что иначе и быть не могло, что с кафедры атеизма только и была дорога, что в монастырь, я все-таки скажу: а на самом деле всё это неправда. Если у вас создалась иллюзия, что вот я сам взял и додумался до того, что ушел в семинарию, то это неправда. На самом деле я сопротивлялся как мог. Каждый новый импульс все равно ведь гас в песке обыденной студенческой жизни. А затем, через несколько месяцев искорка вспыхивала снова. В общем, я сопротивлялся, как мог, а Господь взял и протащил меня до стен Лавры…
Я хочу сказать, что православные храмы наполнены прихожанами – людьми, которые сами пришли в храм. А протестантские общины состоят из привожан: из людей, которых кто-то поймал на улице и привел, отконвоировал в библейский кружок. Это значит, что протестант помнит, как именно он стал христианином. Он помнит, как к нему подошли, как обратились, что сказали. Он помнит, какие аргументы привели, на какие вопросы и как ответили. На себе он испытал технологию миссионерства, и поэтому сам легко может ее потом воспроизвести на другом. Православного же никто не вел в храм, он почувствовал какой-то толчок изнутри – и как же он сможет это душетрясение воспроизвести в чужом сердце?..
Не священники приводят людей в православные храмы. Священники их встречают уже в храме. И именно в храме обнаруживается, что священник может воспитать, напоить евангельским словом душу пришедшего человека, но он почти не имеет возможности научить его – как воспитывать других, еще не пришедших. Есть три способа обращения священника к прихожанину – и все эти три способа невоспроизводимы за пределами храма. Первый – это проповедь. Но даже самая хорошая, самая доходчивая и глубокая проповедь практически не может быть пересказана прихожанином его сослуживцам по светской работе. Жанр храмовой проповеди слишком специфичен: неестественно высокая интонация речи, тональность, при которой каждая фраза кончается восклицательным знаком, подчеркнутая учительность. И потому храмовая проповедь не может быть воспроизведена в обычном человеческом общении.
Общение человека со священником на исповеди вообще не подлежит передаче третьим лицам. И если неестественно человеку обратиться к своим домашним или соседям с интонацией храмовой проповеди, то уж совсем чудовищно предлагать им себя в роли духовника.
Наконец, священник проповедует и своей молитвой, и истовостью своего литургисания (совершения службы). Но это опять же тот способ воздействия на человека, который вне храма непредставим.
Это означает, что человек, вышедший из православного храма, может делиться своими чувствами, переживаниями, но почти не может – мыслями, словами. Выход из этой ситуации (которая была нормальна в христианском обществе, но не нормальна в языческом) я вижу на двух путях.
Первый – священник должен стать не только «предстоятелем», но и «председателем». Надо создать условия для внелитургического общения прихожан со священником. Со священником надо просто «посидеть», поговорить, чай попить после службы. То, что говорится в такой обстановке, и легче запоминается, и легче воспроизводится, пересказывается.
Во-вторых, духовенство должно стать более требовательным к мирянам. Священники слишком мало вмешиваются в жизнь людей, слишком малое количество перемен происходит в жизни человека после его прихода в церковь. «Послушание» – вот слово, которое должно выйти за монастырские стены и войти в жизнь обычного прихода. И это не будет насилием над людьми. Ведь есть огромное число людей, которые действительно хотят послужить церкви, послужить Христу и ближним. Они приходят и спрашивают: «что нам делать?», а мы им говорим: да вот приходи, помолись…
Мой уважаемый коллега по кафедре философии религии МГУ проф. И. Я. Кантеров однажды, при обсуждении причин роста сект в молодежной среде, предположил: «Сказалось и падение популярности исторических религий, в которых роль рядовых верующих, как правило, сводится к пассивному участию в богослужении и соблюдению обрядов. Присущие им жесткие уставы и предписания воспринимаются людьми (особенно молодежью) как препятствие к самовыражению и духовным поискам, что побуждает их реализовывать свои запросы в иных альтернативных формах»298. С этим суждением я согласен на одну треть. Я не согласен с тезисом о «падении популярности исторических религий» в России (в стране, где, по верной оценке Воланда, из каждого окна выглядывало по атеисту, православию просто некуда было падать ниже). Я согласен с тем, что слишком пассивная роль, отводимая прихожанам в жизни православной Церкви, является причиной того, что молодежь зачастую «проходит» через православие, не задерживаясь в нем. Наконец, я опять-таки не согласен с тем, будто «жесткие уставы и предписания» православия понуждают молодежь уходить из него. Середина тезиса проф. И. Я. Кантерова и его концовка находятся в логической несовместимости: из того тезиса, что православие проигрывает, потому что не требует от людей деятельности, никак не следует вывод, что люди ищут большую свободу в сектах… Верно, есть связь между тем, что прихожане в нашей церковной жизни пассивны, и тем, что люди, едва прикоснувшись к церковной жизни, зачастую уходят в секты. Но это не поиск большей свободы, это не путь от «догматов и канонов» православия к творческому анархизму нетрадиционной религиозности. Нет, это итог «неприкаянности» молодого православного прихожанина, которому не дали никакого послушания, который и войдя в церковь, все же по-прежнему остался один на один с собой, который не нашел в церкви духовного наставника и не встретил требования духовной работы и самоотдачи. Вот такой человек, который был готов отдать себя на послушание, который готов был принять все догматы и каноны, лишь только ему о них расскажут и готов был исполнять любые повеления – лишь только ему их дадут, вот такой человек уходит в жестко регулируемую жизнь секты, в мир повседневного и всестороннего контроля над его сознанием и частной жизнью, в мир, где ему дадут работать, дадут действовать, но будут управлять его деятельностью. Он избавится от пассивности – но лишь потому, что станет манипулируемым винтиком. Если вести речь не о людях с уже сложившейся «психологией жертвы» и не о людях с психопатологиями, а о вполне здоровых людях, оказавшихся в «тоталитарных сектах», то ведь это всЈ Алеши Карамазовы. Алеша, однажды услышав в храме евангельские слова «Если хочешь быть совершенным, раздай всё и иди за Мной!», решил: не могу я вместо «всего» отдать пять копеек, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне. И ушел в монастырь. Так что не оттого, что православные установления слишком «жесткие», люди уходят в секты, а оттого, что с этими теоретически-жесткими установлениями священники не решаются требовательно войти в судьбу молодого прихожанина…
В православных храмах (опять же, за исключением Москвы и некоторых других крупных университетских центров) число молодых людей в храме точно равняется числу храмовых прислужников (певцов, сторожей, алтарников, чтецов). Заходит в храм много молодежи. Остаются в церкви лишь те, кому удалось найти место работы в церкви. Это пожилой человек ищет в храме и в вере отдушину, утешение. Молодой – ищет подвига, служения. Он ищет, кому отдать свою энергию, «ищет, кому поклониться». Не случайно самые молодежные секты – это не те, которые организуют религиозную жизнь на началах
